Не говоря ни слова, он кивком указал мне на свободный стул и посмотрел мне в глаза, все так же, не нарушая тишины. Я сел. Сидели мы так больше часа, молча и глядя друг на друга. С того момента мне оставалось только ждать, что же произойдет дальше. А его глаза все пристальней и пристальней всматривались в меня, и это длилось до тех пор, пока я не почувствовал себя каким-то ничтожным насекомым под его испепеляющим взглядом. Я был уверен, что, должно быть, схожу с ума. Еще чуть-чуть, и я уже не смог бы вынести такого напряжения. Наконец он облокотился на спинку своего стула и спросил мое имя. Это меня обнадежило, и я, хихикнув, представился. Он кивнул и строго посмотрел на меня.
– Вы знаете, что здесь не место для шуток, – произнес он грубо. – Ваша задача – учиться, тренироваться, обливаясь потом, до тех пор, пока не почувствуете себя как выжатый лимон. И даже тогда вы скажете себе «Вильгельм идет вперед». А сейчас вы свободны.
Я вышел из кабинета, растерянный даже больше, чем раньше. Но он оказался прав, и спустя месяцы и годы мне пришлось вспомнить его слова. Я все преодолею. Без этой мысли никто из нас просто не смог бы выжить. Пройдя всех остальных врачей, я вернулся в казарму, где мне больше ничего не оставалось, как ждать.
Начиная с этого момента последующие шесть недель я ничего не делал, кроме того, как посещал психиатра, маршировал, делал прививки, снова посещал психиатра, играл в спортивные игры и снова посещал психиатра. Иногда я был вынужден часами беспрерывно отвечать на его бесконечные вопросы, которые он задавал повелительным тоном, а иногда он просто сидел и буравил меня насквозь своим взглядом, в это время я просто отключался, забывая, где нахожусь. Мои мысли уносились домой: я думал о Франце и о своей лодке.
Но с каждым днем я все больше отвыкал от родного дома. Нам не разрешалось иметь контакты с внешним миром, что бы там ни происходило. Писать письма было запрещено, и никакой почты мы тоже не получали. Так мы и жили, не представляя, что происходит за стенами Академии, хотя у нас почти не оставалось времени на то, чтобы думать, мечтать или интересоваться тем, что происходит в мире. Как-то раз, я еще не успел войти в кабинет врача, он прямо с порога рявкнул:
– Кто рейхсканцлер Третьего рейха?
Я замешкался от удивления, хотя иногда он задавал неожиданные вопросы. Я только выпрямился и крикнул в ответ:
– Адольф Гитлер!
– Где и когда родился фюрер? – громко спросил он.
– 20 апреля 1898 года, – ответил я кратко.
С минуту он молча разглядывал меня, затем спросил:
– И что следует по важности за Третьим рейхом?
– Четвертый рейх, – ответил я, зная точно, что такого не существует. Но моя попытка пошутить не осталась без внимания. Он вскочил из-за стола, стукнув по нему кулаком:
– Нет и никогда не будет никакого Четвертого рейха, ты, тупица. Только Третий рейх – на тысячу лет!
– Так точно, – ответил я подавленным голосом. Его глаза засветились гневом, и он пронзительно крикнул:
– Вон отсюда, грешник!
На этом мои визиты к психиатру в этом сумасшедшем доме закончились.
На следующий день меня распределили в класс «С». Что обозначала буква «С» в названии класса, я не знал. Обучение здесь было построено на базе университетской программы, за исключением одной маленькой детали – на нашем курсе была узкая специализация: как вести военную подрывную деятельность.
День за днем мы видели одних и тех же лекторов в одних и тех же классах; мы сидели на одних и тех же местах, в одном и том же составе, все предметы были об одном и том же: как вести военные действия и разрушать, потом добавились еще два предмета: английский и русский языки. От нас требовали со всей серьезностью относиться к урокам, но, несмотря на это, я не особенно старался, все еще считая, что в моей жизни произошла какая-то нелепая ошибка, настраиваясь на то, что совсем скоро вернусь домой.
Так прошло шесть месяцев. Каждый следующий день проживался словно во сне и тянулся однообразно и монотонно, как предыдущий. С пяти утра и до девяти вечера – лекции, экзамены, посещения докторов, всевозможные прививки, занятия спортом, марширование на плацу. Нас также обучали навыкам обращения с оружием. Вся программа была словно машина, разработанная и продуманная до мелочей, а мы являлись лишь маленькими винтиками в хорошо смазанном механизме. Но у нас не было выбора, не было даже надежды на избавление, и, куда бы мы ни взглянули, за нами молча следили глаза охранников, ничего не упуская из виду. К сожалению, как-то постепенно я, как и все остальные, стал все больше походить на солдата.
Наконец, спустя полгода моего пребывания в Академии, произошло событие, которое внесло разнообразие в наши серые будни. Нас построили на стадионе, и мы ждали объявления результатов экзаменов, как неожиданно пронесся слух, что приехал сам фюрер. Наш командир стоял перед нами вытянувшись в струну и выкрикивал приказы: «Равняйся! Смирно!» Смысл его слов заключался в том, что все происходящее нам не снится.
Сразу три автомобиля с открытым верхом вкатили через массивные ворота школы. В первой машине находились личные телохранители Адольфа Гитлера, во второй ехал сам фюрер, ну а в третьей – несколько офицеров высшего ранга, один из них, позже мы познакомились особенно близко, был адмирал Канарис, наш будущий главнокомандующий.
Все мы не сводили глаз с фюрера. Почти все мы впервые встретились лицом к лицу с человеком, от которого зависела наша жизнь. Вместе с адмиралом Канарисом и начальником Академии он шел медленным шагом, внимательно изучая наш строй. Мы стояли, со вскинутыми на плечо ружьями, руки уже затекли, но никто не смел пошевельнуться. Гитлер смеялся и шутил с нами, а мы готовы были умереть от переполнявшего чувства гордости. Мы вдруг ощутили всю важность происходящего, и в первый раз за шесть месяцев я начал осознавать, что, должно быть, существует какой-то смысл в нашем пребывании здесь. Когда Гитлер говорил, его голос звучал мягко, а в его отношении чувствовалось что-то отеческое по отношению к нам. Когда он приблизился ко мне, я вытянулся так, что чуть не завалился на спину, так мне хотелось выделиться своей осанкой. Все остальные делали то же самое, и я думаю, приди кому-то в голову толкнуть любого из нас в спину, мы бы так и упали плашмя, даже не сумев вытянуть перед собой руки, чтобы смягчить падение.
Никаких речей не прозвучало, и, когда парад закончился, нас распустили, дав команду «вольно», для того чтобы мы украсили столовую. Гитлер сиял от удовольствия, стоя в дверном проходе, и лично пожимал руку каждому из нас, прикалывая на китель значок, означавший, что его обладатель – курсант Академии. Из шестисот человек, поступивших в школу, теперь оставалось только четыреста. Остальных исключили по никому из нас не известным причинам, и, хотя я с завистью наблюдал, как пустели многие койки в моей казарме, сегодня я переживал совсем другие чувства. Я познакомился с самим фюрером, и гордость переполняла меня.
Как только все собрались, один из мальчиков произнес вступительную речь, а затем мы уселись по местам, готовые выслушать все, что скажет фюрер. Он стоял на трибуне в противоположном конце зала, окруженный офицерами и телохранителями, а за его спиной висел его огромный портрет. Очень медленно он обвел глазами комнату и стал говорить:
– Вас выбрали из миллионов мальчишек, чтобы служить своей стране именно здесь, и я чрезвычайно горд и счастлив принять вас в члены Третьего рейха.
Он сделал паузу, и казалось, от его взгляда не ускользнул ни один из нас.
– Огромная ответственность ложится на ваши плечи, и это касается всех. Я верю в вас. Докажите, что молодость – это сила. Завтра вас ждет новая школа, единственная в своем роде, и не только в Германии, но и во всем мире, и там вы будете работать, работать не щадя себя. Вам будет неведома усталость или боль. Вы будете тренироваться день и ночь, без выходных, до тех пор, пока не станете «сверхлюдьми», достойными охранять свою страну, именно там, где ваше присутствие потребуется больше всего. Вы всегда будете помнить, что вы немцы, немецкие солдаты, и служите во славу Рейха.
