Эта история подействовала на меня необычайно сильно — я еще раз убедился в том, что наше общество, а особенно его верхушка — «голова рыбы» — безнадежно, неизлечимо больно. Ни врачей, ни лекарств, однако, видно не было.

Под Долгова «копали» довольно долго — он успел обзавестись недоброжелателями в гораздо больших количествах, чем Панкин, Жаров и Вощинин, вместе взятые. В ЦК уже готовили для него «строгача», как вдруг туда пришла анонимка о его «аморальном» образе жизни. Такой шанс упускать было нельзя.

Решение «состоялось», не стоило морочить голову людям и играть на нервах у потерпевшего, но, в лучших традициях умиравшей тогда КПСС, было проведено партийное собрание, где аутодафе обрело осязаемые формы. Щекастый комсомольский негодяй, за которым тянулся длиннейший хвост скандалов и интриг и который «копал» под Долгова особенно страстно, выглядел именинником и лез с вопросами к бывшему уже председателю Правления ВААП до тех пор, пока самые стойкие противники Долгова не заткнули ему рот.

Агентство вступило в полосу ожидания нового вождя.

Я стал чаще бывать в «Доме» и больше времени проводить там. С упоением наблюдая за триумфальным шествием перестройки по стране, вчитываясь в «Огонек» и «Московские новости», я хорошо видел, что многие из коллег моих восторгов не разделяли, и мне было интересно знать, почему. Состав отдела значительно омолодился, но принимать во внимание мнение молодежи я не торопился — чувствовал себя Мафусаилом рядом с ними и с одного взгляда видел, кто из них чего стоил. Немногие ветераны, с недоверием воспринимавшие новые реальности, казались мне ретроградами и консерваторами, и в собственных глазах я выглядел чуть ли не единственным носителем правильного понимания происходившего, хотя сомнения уже поселилось во мне (может быть, причиной тому были неумеренные и неуместные восторги Запада как по поводу происходивших у нас перемен, так и лично в адрес «прорабов перестройки»).

Видимо, именно тогда маленькая группа диссидентов, тревожившая столь сильно руководство КГБ, стала прямым орудием в руках западных спецслужб. Но по-прежнему, как мне кажется, основное внимание в КГБ уделялось именно этим немногочисленным потрясателям устоев государства, а не тем, кто ими искусно и скрытно руководил.

Приличия еще соблюдались — по крайней мере внешне — а закулисные аспекты напряженной деятельности горбачевской команды наша «демократическая» пресса предавать огласке не собиралась, да и вряд ли много знала о них. Беспардонная и нескладная торговля внешнеполитическими и внешнеторговыми интересами нашей страны уже шла — прибрежные шельфы, позиции в Восточной и Западной Европе, кокетство с Японией — все уже неслось бесшумным ходом к практическим воплощениям под ласковую, открытую улыбку батоно Шеварднадзе. В Литве, любимой моей республике, зашевелился «Саюдис», и я потихоньку от своих коллег ликовал: вот и в Литве запахло свободой… Я был совершенно уверен (и пытался убедить всех вокруг) в том, что самая крепкая советская власть именно в «Летуве». Ведь именно там она не только болтала о светлом завтрашнем дне, но и дала народу больше, чем где бы то ни было в Союзе. За долгие годы моих поездок, командировок, путешествий по Литве я видел, как менялась, хорошела, богатела на глазах эта когда-то самая нищая из Прибалтийских республик. Я гордился своей дружбой с литовцами, их успехами, их настоящим, неподдельным интернационализмом. Мало того, я потихоньку ворчал на литовских друзей из числа партаппаратчиков, которые держались прежних «догорбачевских» позиций, обвиняя их в приверженности протухшим партийным догмам.

Антакальнё часто вспоминалось мне, как и другие любимые улицы, а я повидал их немало.

Интересно, что в Литву и, в частности, в Вильнюс влюблялись все зарубежные партнеры, которых я привозил туда. Это ведь была одна из важнейших задач Агентства — способствовать продвижению республиканского искусства, национальных литератур за рубеж… Кому теперь все это нужно?

Я вспоминаю поездку в Вильнюс с Матти Снеллом и нашу встречу в Литовском отделении ВААПа с любимейшим писателем литовцев — Юозасом Балтушисом, автором великолепного «Сказания о Юозасе». Мы пили чай в уютном кабинете начальника литовского ВААПа, разговаривали о литературе. Матти спросил у Балтушиса, как соотносится с понятиями социалистического реализма, трактующими Одну Большую Любовь, творчество писателя, в произведениях которого этот тезис не находит подтверждения.

Доброе, мудрое лицо старика Балтушиса засияло мальчишеской улыбкой:

— Совершенно верно, совершенно верно… Есть только одна, Большая, Любовь, согласен… Но предметов этой любви может быть много…

Примерно через год после переговоров с «ХБЙ» мы с Георгием Ивановичем Исаченко снова оказались в Нью-Йорке. В течение 12 дней, не считая отдельных контактов, мы провели 48 встреч и переговоров и встретились с 98 представителями наших партнеров. Огромную помощь нам оказали друзья Георгия Ивановича — издатели Мартин Азарян и его жена Маргарет.

Возвращаясь вечером то вместе, то порознь, мы валились с ног от усталости. А жили мы в гостинице «Сент-Мориц», которую я полюбил и в которой мне посчастливилось останавливаться еще не раз. Знающие американцы рассказывали, что расположенный на юге Центрального парка «Сент-Мориц» был раньше традиционным пристанищем мужей, временно или навсегда покинувших своих жен. Это огромное здание, этажей в 30, с великолепными холлами, прекрасной кухней и достаточно уютными, хотя и немного потрепанными номерами. Почти до всех наших партнеров из «Сент-Морица» можно было добраться пешком.

Мы успешно поработали, сделали гораздо больше намеченного. Георгий Иванович, блеснувший дружбой с издателями супругами Бесси, обеспечил контракт на издание в США и еще в двух с лишним десятках стран знаменитой книги Горбачева о перестройке и новом мышлении. Естественно, продать права на книгу столь известного автора было не трудно, но подготовить и заключить контракт на таких условиях мог далеко не всякий. Снова забегая вперед, отмечу, что, насколько мне известно, покойному ныне Георгию Ивановичу не было сказано даже элементарное «спасибо»…

Я прекрасно понимал, как и кем пишутся такие книги: в любой приличной стране политики и руководители различных рангов пишут их, уйдя в отставку или на пенсию, ведь «писательство» на службе означает воровство времени и использование служебного положения. Оно требует бумаги, копирки, машинописи, редактирования, ксерокопий, корректуры, типографских услуг, работы художника… А большие начальники используют еще и труд своих референтов и помощников. Что-то мне не кажется, что все это они оплачивают из своего кармана, уверен, что за счет налогоплательщиков, то есть нас с вами. Бесстыдство, конечно, но ведь и то — с политиков какой же спрос…

Выполняя свою основную работу, я действовал почти как механизм. Встречался с нужными людьми, собирая информацию о том и об этом, об этих и о тех, реакцию на нечто, казавшееся важным; я понимал, что практически удовлетворял собственное любопытство: руководство интересовали диссиденты, обстановка в творческих союзах, «хроника текущих событий»…

На смену Долгову пришел Николай Николаевич Четвериков — бывший генерал ПГУ, бывший резидент разведки в Париже, бывший «подкрышник» в ЦК КПСС — да-да, сиживали и там «наши люди»…

Едва увидев его, я сразу затосковал: низкорослые люди, наделенные властью, всегда внушали мне опасения… А Николай Николаевич еще и любил, как «Палкин», сильно нажать на «р» в словах «решение», «разрядка», «перестройка» — этакий генеральский рык, как бы прибавлявший ему роста.

Говорили, что в ВААП он пришел работать с неохотой, целился на более высокие должности и горевал об утраченных звездах и креслах. Кажется, он был нездоров, но держался твердо, даже жестко, а порой и надменно. У него было немало неприятностей с визами: зная его прошлое, многие страны отказывали ему во въезде, и лишь после долгих нажимов и разъяснений по линии ЦК и МИДа «выезжаемость» вернулась к нему. А какой же русский не любит загранвояжей! Николай Николаевич многим показал, как это делается и сколько раз в году…