В проходной — опять проверка документов, сдаю пропуск, выписанный на время визита. Выхожу на улицу.
Это, конечно, было готово в срок и действовало безупречно.
Люди, работавшие (работают ли сейчас?) в этом подразделении, участвовали в секретнейших и рискованнейших операциях КГБ в Союзе и за рубежом. Трусы, подхалимы, интриганы распознаются там очень быстро и долго не задерживаются. Их без шума и без треска на партийных собраниях рассовывают по вспомогательным подразделениям или увольняют в «народное хозяйство». Дисциплина и порядок чувствовались там везде и во всем.
А к нам в Управление и в отдел валом повалили совсем уже непонятные люди.
Один, с внешностью и ухватками завзятого урки как-то особенно громко и затейливо матерился по телефону, когда я вошел в комнату.
— С кем это он? — поинтересовался я.
— Да с женой, — сконфуженно пояснил другой молодой сотрудник…
Второй, быстро пробившийся в начальники, всегда выглядел, словно его только что вытащили из бетономешалки: вечно несвежие костюм и сорочка, брюки, знакомство которых с утюгом так никогда и не состоялось, нечищенная обувь. Рядом с телефоном на столе — полоскательница, где в луже спитого чая плавают десятка два окурков. Вечно чем-то напуган, до столбняка боится начальства, вокруг любой чепухи начинает плести бесконечные разговоры, обсуждения… Любит приходить на работу по субботам и воскресеньям, когда в этом нет никакой нужды, но есть возможность показаться начальству. Притворяется очень, очень умным и глубоким…
Третий — бывший учитель из Новосибирска. Быстро разъелся на московских колбасах, стал толще вдвое, хитрый словоблуд, на руках — татуировка. Этот умудрился, поучая и назидая, не приняв участия ни в одной серьезной операции, не завербовав ни одного агента, выпрыгнуть в начальники отдела, да и еще получить высшую награду КГБ — знак «Почетый чекист». Даже из какой-то безобразной пьяной истории Палкин вытащил его за чуб без потерь…
Четвертый, только что придя в отдел из Московского управления, услышал в перерыве партсобрания, что умер Тарковский.
— Собаке — собачья смерть, — громко говорит он и посматривает по сторонам — все ли слышали, какой он правильный и идеологически выдержанный. Впоследствии он крепко задружит с тем, который разговаривает с женой по-матерному…
Еще один — совсем уже дурак и, кажется, даже не особенно старается это скрывать. Поэтому его быстро делают секретарем партбюро отдела и он «имеет мнение» о каждом из нас, пишет на нас характеристики. В работе — ноль.
А ведь вокруг было немало знающих, опытных, приличных людей, даже из молодых сотрудников. Но не они играли первую скрипку, не они сидели в президиумах, не они создавали климат в отделе. Это те, другие, отталкивая друг друга локтями, поддакивавли Палкину, Пропойце, Рыхлому — проводили в жизнь «нужную линию». Как в древнегреческой трагедии, этот хор вторил главному актеру, и вторил слаженно.
Я все еще «ходил на прямых ногах», мне казалось, что мои-то дела двигаются прекрасно. Цели мои были скромны, работу я знал недурно, и она у меня получалась.
****
Мне было известно, что большинство комитетских должностей в ВААПе уже заняты. Возглавлял группу работников нашего Управления покойный Василий Романович Ситников — «дядя Вася», «Дед», как его прозвали позже. Он занимал должность заместителя председателя Правления — почти зам. министра. Это давало ему реальную власть в Агентстве. Один сотрудник «сидел» в отделе кадров, другой — в Управлении распределения гонораров и учета авторов, третий — в Управлении художественной литературы и изобразительного искусства. В том же управлении был «спрятан» сотрудник ПГУ, тоже покойный теперь Михаил Привезенцев. Пока шел процесс оформления, я перезнакомился со всеми, кроме Ситникова.
Вечерами я долбил учебник Богуславского по авторскому праву, внимательно изучал какой-то американский авторско-правовой журнал, откуда вычитывал английские эквиваленты вааповской терминологии. В перерывах раздумывал о том, что теперь у меня будет в два раза больше начальников, в два раза больше поручений и обязанностей, в два раза больше совещаний и партийных собраний, которые я теперь ненавидел еще больше, чем прежде, — палкинская свита сделала их невыносимыми. С достаточной ясностью мне пока представлялись только мрачные стороны моего существования.
Кроме того, в «оперативных кругах» мне не раз приходилось слышать весьма нелестные отзывы об офицерах действующего резерва. Их частенько называли «бездействующим резервом», и некоторые примеры, надо сказать, подтверждали это.
Но и примеров четкой, чистой работы офицеров «д/р» я видел немало, и меня не пугало ничего, что было связано непосредственно с оперативной работой. Тут я был уверен в себе — за плечами было уже достаточно. Кроме того, я чувствовал многие свои преимущества перед теми, кто априори был непригоден к работе под крышей. Например, в международных службах различных ведомств сидели люди, не знавшие ни одного языка… Они не могли прочитать ни одного документа, телекса, письма, не могли самостоятельно, без помощи переводчика, провести беседу с иностранцем. О каком секретном, доверительном общении с интересующими нас людьми могла идти речь? Но такие места обычно считались «блатными», «теплыми», и попадали на них обычно любимцы руководства. Еще бы! Там маячили и поездки за рубеж, и подарки от иностранцев, и застолье на приемах и раутах и кто знает, что еще… А любимцам начальства вовсе не обязательно знать то, что другие знать просто обязаны…
Имели место и омерзительные происшествия с «подкрышниками» — пьянки, адюльтеры, даже финансовые махинации, причем и то, и другое, и третье делалось так косолапо, что «светлый облик» КГБ страдал вдвойне — налицо была и утрата «облико морале», и элементарное неумение скрывать то, что стараются скрывать всегда и все.
Вместе с описанными выше изменениями в кадровом составе (отдела, Управления, видимо, всего КГБ), которые походили на всеобщую дебилизацию, такие случаи происходили все чаще. Я был патриотом КГБ (и до сих пор остаюсь им), и мне обидно было видеть, как пьяное хамье компрометировало Орден и всех порядочных людей, работавших там, — а ведь их было большинство…
Я понимал, что начинается не просто новая работа, а новая жизнь, и как мог, готовился и к тому, и к другому. Я знал, что переход «под крышу» сократит общение с палкинской свитой, да и в «Доме» теперь придется бывать не часто. А какова будет новая «среда обитания»? Что там за люди? Сложатся ли отношения с начальством? Пойдет ли работа сразу или долго надо будет втягиваться?
Уже тогда я инстинктивно понимал, что если не смогу знать и выполнять вааповскую работу лучше любого вааповца, то и моя чекистская работа хорошо продвигаться не будет. Позже оказалось, что я был совершенно прав — это один из неписаных законов работы «под крышей».
Да и в самом деле, как можно активно и успешно заниматься оперативной работой в ведомстве, не имея нормальных рабочих (а лучше прекрасных личных) отношений с руководством?
А как построить нужные отношения с иностранцем, если он не убедился в том, что ты отлично знаешь дело, можешь организовать то и это, можешь связать его с интересными ему людьми, а можешь и не связать, можешь подписать контракт, а можешь и не подписать?..
Как оказалось позже, это целая наука, и наука без учебников. Она постигается годами, и учиться желательно на чужих, не на своих ошибках.
Наконец, в начале июля 1974 года, все мои дела в «Доме» были закончены: я мог выходить на работу в ВААП.
Не было нужды обходить половину здания и прощаться со знакомыми — я знал, что буду появляться здесь. Тем не менее, прошелся все-таки по некоторым местам, где сидели товарищи, которые были мне особенно близки.
— Ты там только на рожон не лезь с начальством, — сказал Ник. Ник. и сделал лицо Старшего Товарища, Напутствующего Младшего.
— С каким начальством? — спросил я, изобразив буколического пастушка. — С вааповским или с Ситниковым?
