Я, конечно, шутил сам с собой. Это ведь только в нашей стране, создавая гигантские тенета лжи, правители пытались убедить население в том, что интеллигенция — лишь «прослойка». Сами-то они прекрасно понимали, что именно интеллигенция и является по-настоящему движущей силой общества.
Именно поэтому с самого начала наши вожди повели сложные, хитрые игры с интеллигенцией, используя ее тонко и умело в своих целях. Однако прежние игры теперь не годились — страну уже невозможно было держать в изоляции, как держали в изоляции Японию ее императоры до середины XVIII века. Но заставить интеллигенцию подпевать и поддакивать режиму хотелось, а для этого нужно было знать как можно больше о процессах, происходивших внутри ее, заглушать или активизировать их, в идеале — управлять ими.
Как мы ни конспирировались друг от друга, нарастание работы, увеличение штата Управления и его местных органов были заметны. Да и оперативные «новости» все равно просачивались из одного кабинета в другой. То с грохотом провалился негласный обыск у Солженицына, то удалось добыть хитрым образом какую-то уж очень «злую» рукопись — иногда с опозданием, а иногда и сразу об этом узнавалось.
Солженицын уехал, кажется, в Рязань, и к нему зачем-то полезли — то ли за архивом, то ли добавить «удобств» в его доме. Всех его близких держали под наблюдением, да оказалось — не всех. Какой-то знакомый случайно, а может быть и не случайно, вошел в дом, когда там копошились «искусствоведы в штатском». Один из них, сотрудник нашего отдела, решил инсценировать засаду уголовного розыска: вошедшему намяли бока, отвезли в милицию, потом отпустили. Всем было понятно все. На «разборку» провала собрали весь отдел, пришел аж Чебриков, который тогда был зампредом КГБ. Пропойца, который тогда руководил отделением «литературоведов», закатывая глаза от праведного гнева, сообщил о случившемся, Чебриков (в своей комнате мы прозвали его «Сом» за угрюмую молчаливость и вечно нахмуренный взор) пробормотал что-то осуждающее, но закончил тем, что не ошибается, дескать, тот, кто не работает. Пропойца почему-то принялся допытываться у Чебрикова, кого и как следует наказать, изъявляя готовность тут же подставить чью-то (ну не свою же) шею. Чебриков от этого разговора ушел, все совещание как-то скомкалось и кончилось ничем.
А вот рукопись у одного из особенно хитрых и недоверчивых диссидентов, которую просто необходимо было добыть, добыли.
Это сделал по просьбе Бобкова один из сотрудников ВГУ, контрразведчик.
Он явился к разрабатываемому домой и представился американским сенатором, сочувствующим правозащитному движению в СССР. Разговаривали долго, переводчиком служил сын вольнодумца, так как «американец» плохо понимал и говорил по-русски… На каком-то этапе разговора отец попросил сына поставить на кухне чайник, и догадливый юноша обследовал пальто «американца», висевшее в коридоре. Там, вперемешку лежали американские и советские монеты, связка явно несоветских ключей, а во внутреннем кармане — «полученная вчера» открытка из Вашингтона и пропуск в Посольство США, выданный «сенатору» на неделю. Эта проверка, наверное, и решила все. Автор сам попросил «сенатора» отвезти рукопись в США и найти издателя.
После чая «сенатор», взяв с собой объемистый пакет с рукописью, вышел на улицу, сел в «плимут» с посольскими номерами и уехал. Куда — понятно.
Молодые оперы торчали на съездах художников и композиторов, писателей и архитекторов со скрытой звукозаписывающей аппаратурой. Палкин через свои возможности в руководстве этих творческих союзов — а они у него были немалые, стремился продвигать «нужных», задвигать неугодных, «идейно ущербных», «тенденциозно настроенных». Я радовался, что был далек от всего этого, потому что много читал и видел — чем интереснее, правдивее произведение, тем более ущербным и тенденциозным оно считается. Чем талантливее автор, тем ближе он к кругам, неугодным 5-му Управлению. Чем популярнее роман, повесть, рассказ, тем больше там находит критика «художественных недостатков». Не раз в кулуарах наших совещаний я слышал обрывки разговоров Палкина, Пропойцы и их прихлебателей, в которых то и дело звучали фразы «Ну, я бы это убрал… Нет, народ этого не поймет… Ущербный фильм…. тенденциозный, националистический подход…» Они бы «это», видите ли, убрали!
Да что они сами-то создали, кроме нудных справок и записок в ЦК? Кроме должностей друг для друга, загранпоездок для своих детей и приятелей? Но им всегда хотелось что-то «убрать», вырезать из фильма или романа кусок-другой, поприжать автора. Это было их представление о работе. Постоянно утверждая, что ЦРУ ведет активную работу по идеологическому проникновению в СССР, по переносу идеологического противостояния на территорию нашей страны (в чем, кстати, ни у кого из нас не было никаких сомнений), они так и не добыли никаких настоящих доказательств этого. Единственное, чем козыряли наши «искусствоведы в штатском», так это списками приглашенных на приемы в западные посольства советских интеллектуалов. А кого туда приглашать, грузчиков с мясокомбината, что ли?
И все же уходили сквозь наши и контрразведчиков ВГУ пальцы и рукописи, и фильмы, и многое другое туда, на Запад. И уходили, думается, не любительскими каналами. Хорошо работало ЦРУ.
Много времени прошло, прежде чем я понял, что в нашей стране американские разведчики (и не только американские) работают в совершенно иной среде, чем наши спецслужбисты за рубежом.
****
Я всегда завидовал (завидую и сейчас) тем коллегам, которые занимались поисками военных преступников, видных нацистов, тех, кто в годы войны активно сотрудничал с немецкой разведкой, с полицией, участвовал в «акциях» по уничтожению соотечественников. Кстати, эти же люди занимались и германскими воинскими формированиями, состоявшими из власовцев, чеченцев, казаков, татар, словом, тех, кто решил бороться с советским строем в составе немецкой армии…
Один из аспектов их работы — Опознаватели.
До сих пор еще немало осталось в живых не только узников концлагерей, но и надсмотрщиков, полицейских, «врачей», членов лагерной администрации. Некоторые, отсидев в заключении положенное, живут среди нас тихой незаметной жизнью. Другие, не разоблаченные, с течением времени не только перестают прятаться, но пытаются выдать себя за узников гитлеровских лагерей, добиться каких-то благ, выступить в роли страдальцев.
Чтобы выводить на чистую воду таких мерзавцев, был создан институт Опознавателей.
Лагерей было много, уничтожались миллионы людей со всего света. В каждом или почти в каждом из концлагерей в составе подпольных организаций были люди, настолько уверенные в нашей победе, что там, в лагерях, они планировали возмездие для своих палачей. Готовились их списки, описывались приметы, привычки, увлечения. Но самое главное — готовились и люди, которые должны были выжить, уцелеть для того, чтобы донести до нас, потомков, эту информацию. И не просто донести, но и активно участвовать в поиске и разоблачении преступников.
Нет, Опознаватели, конечно, не знают в лицо каждого охранника или сотрудника администрации лагеря. Они не помнят всех заключенных в лицо, но по десяткам косвенных примет, по оттенкам и деталям в рассказах тех, кто пытается либо выдать себя за бывшего узника, либо скрыть свою принадлежность к корпусу палачей, Опознаватели определяют совершенно точно, кто есть кто.
Например, «узник» такого-то лагеря не мог знать расположения административных строений, так как всех, кто там работал, гитлеровцы расстреляли за день до освобождения лагеря… Уцелеть могли только расстреливавшие.
«Заключенный» другого лагеря не мог знать расположения бараков во всем лагере, так как именно в этом лагере узникам разрешали передвигаться только в определенных границах вокруг своего барака… Следовательно, план всего лагеря может нарисовать только охранник, или офицер администрации, или «врач», выбиравший для своих экспериментов очередную жертву.
Опознавателей берегут, многие из них живут среди нас не под своими настоящими фамилиями. В отличие от известного венского Бюро Симона Визенталя, которое занимается поисками преступников, уничтожавших только заключенных — евреев, Опознаватели не связаны никакими национальными ограничениями или предрассудками. Среди них — люди различных национальностей, занятий, профессий. Тот, с которым пришлось однажды встретиться мне, был школьным учителем в одном из маленьких городов Московской области. Родственников после войны у него не осталось, и никто из его окружения, из его учеников, не знал, что он был узником концлагеря, а потом стал Опознавателем.
