Литмир - Электронная Библиотека

Моя беседа с И. П. продолжалась часа полтора, потому что прерывалась телефонными звонками. В конце разговора он посоветовал рассказать Лизе, «как американцы обделались во Вьетнаме», — это казалось ему серьезнейшим аргументом. Он не понимал, что Лиза, близкая по взглядам к «новым левым», радовалась, видимо, поражению американцев не меньше, чем сам И. П. Это, однако, не наполняло ее восторгами по поводу реалий нашей жизни и устройства нашего общества, равно как и положения в нем творческой интеллигенции. Я, однако, помалкивал, поддакивал, проникновенно качал головой, словом, не мешал начальнику чувствовать себя начальником — в общении с И. П. это было одним из главных элементов поведения. Наконец, И. П. наговорился и со мной, и по телефонам и, пожелав удачи, отпустил.

К таким беседам, какая предстояла мне, готовятся с тщанием. Прикидываются варианты, повороты, вопросы и ответы на вопросы. Беседа, задуманная как вербовочная, может соскользнуть в колею бессодержательной болтовни, бывает и наоборот: беседа, цель которой — установление хорошего личного или делового контакта, вдруг оборачивается полноценной вербовкой. Для спецслужбиста всегда важно уловить тот часто незаметный момент, слово, междометие, шум за окном, которые составляют центр разговора и могут поменять его сущность в значительной мере.

Лиза пришла в один из кабинетов МГУ, хозяином которого я притворился. Я назвался Борисом Ивановичем, любезно усадил ее в кресло и начал беседу с обычных малозначащих вопросов — как учеба, как жизнь, как «вообще»? Спрашивающего в таких случаях ответы не интересуют — ему интересно, как ведет себя собеседник: не встревожен ли, не напуган, не агрессивен и т. д. В зависимости от своих наблюдений спецслужбист не торопясь выстраивает линию разговора. Беседа, конечно, записывается либо стационарно, либо на портативную технику. Запись первой беседы изучается особенно внимательно — именно запись, звук, а не машинописный вариант. Фраза «Вы врете» в машинописи выглядит достаточно резкой, а то и грубой — на пленке же она может звучать грубо, укоризненно, осуждающе, увещевающе, насмешливо, недоверчиво, восхищенно, недоуменно, ласково, нежно — как угодно. В том случае, если это центральная фраза разговора (иногда спецслужбисты называют ее «информационной»), очень важно понять ее звучание и, следовательно, значение для развития беседы и последующих отношений между собеседниками.

Лиза держалась спокойно, охотно отвечала на вопросы, я тоже был любезен и даже забыл, что беседа «пишется» (часто спецслужбисты не любят говорить под запись, опасаясь, что впоследствии начальство либо найдет какую-либо ошибку, либо истолкует какой-нибудь момент беседы неверно — с точки зрения оперработника).

На каком-то этапе беседы я лицемерно вздохнул, задумчиво покачал головой и сказал Лизе, что вот, мол, есть на вас жалобы — попытка вывезти из СССР произведения искусства подпольным образом, что очень, понимаете ли, нехорошо. Сразу стало ясно, что я «попал». Худощавая, нескладная девушка моментально осунулась, съежилась в кресле, стала еще непривлекательнее… Она залепетала что-то о том, что картины хотела вывезти не подпольно, а просто в чемодане, что в СССР эти картины не считаются произведениями искусства, художникам не разрешают их выставлять и т. д. — то есть полезла прямо в расставленную ловушку.

Я понял, что надо «увеличить нагрузку», «дожать» собеседника. Достав из папки гранки статьи, я протянул их Лизе со словами: «Вот видите, уже и статья о вас подготовлена — чудом удалось перехватить. Почитайте не спеша — может быть, наплевать, пускай печатают? Или попробовать остановить публикацию?»

Пока Лиза читала, я делал вид, будто что-то пишу, на самом деле внимательно наблюдал за ней. Над верхней губой у нее выступил пот, через минуту закусила нижнюю — дочитала, видимо, до того места, где описывалось ее знакомство с НТСовцем Погрибным. Лиза знала, что это знакомство само по себе гораздо важнее каких-то картин — статьи о НТС у нас печатались достаточно часто.

Я прикидывал, не пора ли начать объяснять Лизе последствия такой публикации — высылка из страны, компрометация и т. д., и т. п. Но в это время она закончила чтение и после короткой паузы внятно, глядя мне в глаза, сказала: «Я не хотела бы, чтобы эта статья была опубликована».

По взгляду и интонации, с которой это было произнесено, я понял, что «условия игры» ею осознаны и приняты. Предстояло выяснить, что удастся вытянуть из Лизы и возможно ли, в конце концов, склонить ее к настоящему сотрудничеству — ее связи среди «неортодоксальных» художников представляли немалый интерес для соседнего отделения, и я уже был снабжен вопросником солидного размера, рассчитанным не на одну беседу. Меня же интересовали слушатели курсов русского языка, Погрибный (по нему тоже был вопросник из подразделения, занимавшегося НТС) и перспектива использования Лизы после ее возвращения на родину…

****

В контрразведке КГБ был обычай «слушания» начальниками управлений не только отделов, но и отделений — таким образом руководство не утрачивало связи с оперсоставом, имело возможность оценить руководителей отделений, рядовых сотрудников, донести до тех и других последние веяния оперативной мысли и разъяснить основные направления работы. Однажды, в начале существования 5-го Управления, Бобков «слушал» наше отделение.

Молодой здоровенный (и очень ленивый) литовец — он курировал Институт всеобщей истории, рассказывал о работе на своем участке, называя имена известных ученых и деля их на «ортодоксов» и «ненадежных»… Выслушав его, Бобков низко склонил голову над столом и задумчиво, как бы для себя, промолвил — именно промолвил, а не сказал: «Если мы (!) продолжим делить живых людей на «ортодоксов» и «ненадежных», Управление быстро превратится в филерскую службу». Он оказался провидцем…

А Гостев к этому времени прорабатывал мое досье на Т. М., которое ему очень нравилось, — там не было особой драмы, за японцем не числилось никаких прегрешений, и с учетом его карьерных устремлений исход мог быть весьма приятным. Виктор Тимофеевич консультировался с японистами ПГУ и 2-го Управления, и даже голос его теперь приобрел какие-то слащаво-подвывающие (ему, видимо, казалось, японские) интонации. Вспоминали различные «японские» истории. Один опер, например, задолго до вербовочной беседы с японцем принялся питаться исключительно бифштексами и икрой, услышав от кого-то, что эта диета позволяет долго сохранять трезвую голову во время «вербовочной» выпивки. Периодически проводя контрольные мероприятия, он убеждался (или убеждал себя), что да, помогает. Усадив японца за уютный стол, он приготовился к тяжелой и длительной борьбе с зеленым змием, но японец, проглотив первую рюмку, мешком упал под стол. Наверное, анекдот, а может быть и нет.

Гостев отправился на встречу с японцем, надев «вербовочный» костюм — это одна из оперативных шуток: «вербовочными» могут быть одежда, авторучка, очки, то есть все привлекательное, призванное произвести положительное впечатление. Я волновался, хотя был почти уверен в успехе.

Часа через три у меня на столе зазвонил телефон, и Виктор Тимофеевич бодро крикнул в трубку одно лишь слово: «Заходи!» Когда я зашел, они с Лебедевым смаковали какие-то детали беседы с японцем, по разговору было ясно, что встреча прошла успешно.

«Ну, Евгений Григорьевич, молодчина ты у нас. Все как по маслу прошло — вот и подписку о сотрудничестве японец нацарапал, псевдоним себе сам выбрал. Это, по-моему, первая вербовка иностранца в Управлении. Сейчас пойду Филипп Денисычу доложу».

В этих делах комсомолец Гостев был дока и возможности лишний раз подчеркнуть первенство отдела (и свое, разумеется) никогда не упускал.

Виктор Тимофеевич регулярно встречался с японцем, таскал от него кое-какую «информашку» по слушателям курсов, прикидывал, чем бы тому заняться по возвращении в Японию — выходило, что журналистикой. Ни мне, ни ему почему-то не приходило в голову во время этих встреч покопаться в прошлом японца, «повспоминать» вместе с ним. А зря, как оказалось…

34
{"b":"187847","o":1}