– Немного лишнего пробежали, – говорит он, задумчиво оглядывая другие двери. – Ей уже восемьдесят девять.

– А она все такая же, как только что! – я показываю рукой в конец коридора на комнату, где Нинон упала в обморок. – А мальчик? Это сын?

– Да нет же, это Вольтер!

– Вольтер был вчера, на революции после ужина!

– Вчера он был взрослый Вольтер, а сейчас ему десять лет! Подожди, не путай меня. Сюда?.. – Кукольник осторожно открывает еще одну дверь. Я хватаю его сзади за камзол и не пускаю:

– Если ему сейчас десять, если он сейчас ребенок…

– Это совсем другое, как тебе объяснить, – поворачивается и шепчет Кукольник. – Это от обратного. Если есть взрослая кукла, можно ведь представить, что когда-то эта кукла была ребенком, так? А живорожденный ребенок – это!.. Это ни с чем не сравнить. Будем открывать дверь?

– Эту! – капризно заявляю я и открываю соседнюю.

Теперь Кукольник стоит сзади, возвышаясь надо мной. Я слышу его дыхание, становится жарко. Кукольник стаскивает парик и вытирает им лицо.

В комнате молодой человек с возбужденным красным лицом кричит что-то усталому старику в кресле у камина. Старик сидит понурившись. Юноша меряет шагами комнату. Потом я замечаю у окна Нинон, она стоит, отвернувшись. Никакого ребенка в комнате нет. Я тащу тяжелую дверь на себя, закрывая.

– Это ее внук и старик-любовник. Здесь ей восемьдесят, надо отойти подальше. – Кукольник обмахивается париком.

– Внук?

– Ну да, внук. Он влюблен в свою бабушку и от этого скоро свихнется окончательно. А в кресле аббат, который сейчас занимает место официального любовника Нинон.

– Но внук – это же!.. Это же сын сына? – Я начинаю уставать от вечной красоты Нинон.

– Дуэли не будет, – не слушает меня Кукольник, – но ты сам видишь, к чему приводят необдуманные обещания!

– Ты обещал девочку.

– А ты непослушно себя ведешь. Иди за мной. Шесть, семь, восемь. – Кукольник шепотом считает двери.

Возле девятой по счету двери стоит заплаканная служанка.

– Брысь! – фыркает на нее Кукольник, и служанка убегает с выражением ужаса на лице.

Мы приоткрываем дверь.

У окна, у занавешенной кружевным пологом небольшой кроватки стоит грустный седой мужчина. Не обращая на него внимания, Кукольник на цыпочках подходит к кроватке и приподнимает кружева.

– Только что заснула, – тихо говорит мужчина. – Ты за ней пришел?

Кукольник подзывает меня, я подхожу и теряю дыхание: такой восторг со мной случился только раз. Я тогда сидел всю ночь у цветка кутирэллы, потому что Кукольник сказал, что она цветет раз в жизни и умирает. Она должна была расцвести на рассвете. Я проткнул себе ногу шипом и накапал в море шесть или семь солнц, они всходили одно за другим, но кутирэлла начала раскрывать бутон только тогда, когда сочла нужным. И вот, в сумерках между одним закатившимся солнцем и другим, которое капнуло в воду из моей ноги, бутон приоткрылся, словно подсвеченный изнутри невидимым огнем. Медленно выползая, из него появился толстый пестик, похожий на пятнистую змейку, лепестки, выворачиваясь, давали возможность выйти наружу следующим, те, выворачиваясь наружу, следующим…

У девочки, лежащей под вышитым цветами шелковым покрывалом, были такие пушистые длинные ресницы, что, когда она стала приоткрывать глаза, шевельнув желтым мохером, я тут же вспомнил припорошенные пыльцой тычинки кутирэллы. Она посмотрела на меня еще заблудившимися во сне глазами и улыбнулась. Она протянула крошечную ручку и вцепилась пальчиками в жабо.

– Поиграем? – спросила, приподнявшись и обдав мое лицо нежнейшим дыханием.

Мужчина у окна застыл, приоткрыв рот, потом бросился к двери, крича:

– Нинон, где же вы, ей лучше, она пришла в себя!

– Пап́! – крикнула девочка ему вслед, спуская изумительные ступни с розовыми пяточками.

Кукольник не умел делать животных, птиц и растения. Иногда, правда, из капель моей крови у него получались рыбки или бабочки. Девочка просила собачку, тут же в дом были доставлены несколько псов, от утонченно-благодушного пуделя до крошечного голого мопса, но она твердила, что это все не то. Я стал на четвереньки, я лаял и носился кругами, пока она не захлопала в ладоши и не влезла мне на спину

– А эта собака откуда? – спросила Нинон подозрительно. – Кто притащил дворнягу? Она не бешеная?

Кукольник только укоризненно качал головой.

Я хотел сам укладывать ее спать, я закинул тряпичную куклу, расшитую золотыми нитками и жемчугом, и по ночам девочка доверчиво прижималась ко мне. Я хотел сам будить ее, подстерегая первое движение пушистых тычинок, это было в сто раз волнительней распускавшегося цветка. Я хотел быть ее едой, ее одеждой, и – странно и трудно выговорить – я хотел быть содержимым ее горшка! Я столько всего хотел, но она умерла на следующий день.

Я уговорил Кукольника, и мы начали открывать двери в этом проклятом коридоре! Одну за другой, от комнаты, где ее украшали мертвую, к той, где упала в обморок Нинон, узнав о беременности. Я держал девочку только рожденной, потом она шла ко мне по комнате, неуверенно нащупывая пол ножками. Я очнулся и выздоровел, когда обнаружил себя большой и мягкой женщиной, кормящей ее собственной грудью. Меня вырвало.

– Тебе еще не надоело? – спросил Кукольник. – Ничего же не изменить.

Я кивнул и пошел смотреть на нее мертвую.

Врач-патологоанатом и санитар склонились над лотком с куклой.

– Могу поклясться, – пробормотал врач, рассматривая в лупу рану на животе куклы, – что рана воспалилась.

– Да гангрена натуральная, – зевнул санитар. – Смотрите, какие пятна пошли к лобку и вверх по груди.

– Где личинка?

Санитар принес пробирку.

Вдвоем они рассмотрели пульсирующую личинку и пришли к выводу, что в ней мало что изменилось.

– Сегодня должен прийти инспектор из криминальной полиции, – врач уставил указательный палец в грудь санитара.

– Звонил, – кивнул санитар, – я сказал, что вы будете вечером.

Врач кивнул, опять склонился с лупой над крошечной куклой, пожал плечами:

– Она умирает. Факт.

– Она – вещественное доказательство, – заметил санитар.

– Как ты сказал? – поднял голову врач.

– Я сказал, что этот инспектор прослушал вашу запись по вскрытию. И потребовал предоставить ему вещественное доказательство, которое вы достали изо рта неопознанной головы женщины. Сами же надиктовали, – пожал плечами санитар, видя растерянность врача.

– Дай мне это сделать, – попросил Кукольник.

Я в полной растерянности. Я не могу понять, хорошо это или плохо.

– Ты обещал выполнить мою любую просьбу, – настаивает Кукольник.

– Мне это кажется странным, я не понимаю, но что-то в этом неправильно!

– Что тут неправильного? Представь, что я просто делаю еще одну куклу, но делаю по-другому!

– Делать и создавать – это разные вещи, – я еще сопротивляюсь.

– Да ты только представь, – шепчет Кукольник, положив мою голову себе на колени и ласково проводя по волосам, – в любой момент ты сможешь открыть эту дверь и увидеть ее!

– Я лучше открою ту дверь, где она просыпается!

– Глупо. Глупо и недальновидно. Самоистязание ничем нельзя оправдать, разве что убожеством воображения. Каждый раз, когда она при тебе проснется, ты будешь думать, что она завтра умрет! ТЫ ЭТО ЗНАЕШЬ!

– А ты хочешь сделать!.. – Я резко сел, освободившись от его рук.

– Я хочу сделать так, чтобы ты смотрел на нее торжественно. С восторгом. С нежностью. Но не со страхом и сожалением. Представь только, в любой момент, когда ты ее увидишь, она будет одинакова! Ни хуже, ни лучше, всегда одна!

– Я не знаю, что я буду чувствовать, когда увижу ЭТО!

– Так давай же наконец выясним! – обрадовался Кукольник.

Кукольник сказал, что не допустит помощников. Только он и я. Мы не спали день и две ночи. Я предупредил, что, если на теле у мертвой девочки будет хоть один разрез или повреждение, я тут же уйду и прокляну Кукольника. Он вводил ей через рот и отверстия между ног растворитель, шепча ласковые слова. От этих слов, от тусклого света и запахов бальзама мне становилось нестерпимо грустно. Я плакал. Когда он наполнял ее оболочку, я отвернулся.