Майор сначала чуть не поперхнулся, а в следующее мгновение обрушил на меня ноток похабщины — это у него, по всей вероятности, был такой прием в следственной работе. И все это по прежнему в присутствии женщины: «Боже, как я, оказывается, отвык от всего родного» — и за какие-то два с лишним года!
Он добивался от меня — «всего ничего» — отказа от того, что было в моем письменном отчете; рвал у меня на глазах документы, подтверждения, справки и сами листы отчета; еще я должен был наскоро признаться в сотрудничестве с парой иностранных разведок, и не каких-нибудь заурядных, а самых знаменитых; требовал полного признания в добровольной сдаче в плен — якобы в добром здравии и при оружии, — а это, как раз именовалось, по приказу Верховного, «изменой Родине!», и еще надо было письменно отречься уж совсем не известно от чего. Вот и все.
Несколько раз майор хватался за кобуру, грозил пристрелить тут же — но вскоре убедился, что этот прием на меня не действует… В конце концов он мне окончательно надоел.
— Отказываюсь отвечать на ваши вопросы, — сказал я. — И вообще разговаривать с вами больше не буду — Я потребовал у смершевца встречи с представителем фронтовой разведки.
Как и следовало ожидать, моя строптивость не осталась без последствий — он тут же отправил меня в подвал, именуемый карцером. Где только они находят такие занюханные и загаженные трущобы — талант особый!.. Тусклый электрический свет едва проникал снаружи через крохотное оконце у потолка На полу спали несколько человек. Под ногами хлюпала грязь. Поверхность стен была влажной и липкой. В подвале раньше хранился уголь. Когда рассвело, можно было разглядеть на каменной стене следы пуль и бурые пятна крови Видно, здесь же расстреливали… Я опустился на корточки, не решался лечь вместе с другими в липкую жижу Горькая, ядовитая обида поразила меня, и ненависть— ненависть к недоумкам вытеснила все другие ощущения. «За что?.. После всего, что было позади!..» За все годы со мной ни разу такого не случалось; я почувствовал себя совсем маленьким — меня душили слезы…
Всю ночь я не сомкнул глаз, еще надеялся, что произошла какая то нелепая ошибка и вот-вот все выяснится, и майор будет юлить и извиняться — просить прощения!.. Но перед рассветом весь жизненный опыт, а главное, интуиция забарабанили изнутри, стучали в висках и кричали: «Ду-у-урак! Идио-о-от!.. Вот и приехали!.. Ты до-о ома!. Ура, кретин!.. Это НАШИ!!». И там же вспомнилась паршивая газетенка: так вот, оказывается, в чем дело?! А я ни слова не сказал Соколу… Теперь уже проклинал себя и почти не сомневался в правильности своей догадки: негодяи из ведомства Абакумова[16] приписали себе заслуги в успешном осуществлении Венской операции. А действительных ее участников, австрийских борцов Сопротивления, решили устранить… Я-то и подавно торчу в числе самых ненужных свидетелей (если бы еще пошел на сговор, то-сё…). Меня-то они уничтожат первым
Догадка моя стала еще реальней, когда выяснилось, что в подвале вместе со мной были люди (преимущественно советские военнослужащие), приговоренные военным трибуналом к расстрелу. В основном — за мародерство, Теперь они ожидали приведения приговора в исполнение или помилования.
И снова жизнь моя повисла на волоске Еще несколько раз меня вызывал майор и демонстративно рвал и бросал в мусорную корзину документы о действиях боевых групп движения Сопротивления.
— Все это ложь! — орал он. — Никакого движение Сопротивления не было, и твоего участия в нем тоже. Ты добровольно сдался в плен, и тебя следует расстрелять! Изменник Родины!
«ИЗМЕННИК РОДИНЫ!..» — так кто кому изменил?.. Для меня это означаю, что «не я изменил…», а «Родина изменила мне». Майор, сам того не ведая, кажется, был близок к истине. Я ответил ему, что в пле.і сдаваты я не помышлял, что меня взяли раненого, как и многих других.
— А почему ты не вцепился зубами в руку фашиста, который поднимал тебя?
— Чтобы быть застреленным? — спросил я.
— Да! Су-ука!.. Чтобы быть застреленным за Родину! — кричал следователь.
Я помню, как в харьковском котле один такой герой у меня на глазах оторвал звезду с рукава своей гимнастерки (знак политработника) и землей лихорадочно затирал оставшийся на материале след. А когда оказалось, что след все же проглядывает, приказал бойцу, который находился с ним рядом и наблюдал всю эту картину, поменяться с ним гимнастерками. Приказал и добился исполнения этого гнусного приказа. Забыть не могу… Майор ассоциировался у меня с этим проходимцем.
Я не удержался и брякнул:
— Хотел бы посмотреть, как в той ситуации укусил бы фашиста ты…
Что было дальше, рассказывать бессмысленно, да и унизительно. Или он отродясь был бешеный, или взбесился вконец.
А вообще-то следователю СМЕРШа нужно было найти, подобрать, обнаружить изменника! «Подонок, ничтожество, тип без стыда и совести» — вот этот образ он и создавал. Ему нужно было, чтобы всю его бездарную фантазию я бы ежечасно подтверждал своей подписью. И наверное, чтобы я еще восхищался его следовательским гением. Я уже начинал понимать, что он не остановится в достижении своей цели ни перед чем. Все худшее, что могло прийти ему в голову, он тут же приписывал мне и радовался, что вся эта муть и гадость влетела ему в башку. Я стал догадываться: он — мой истязатель и уродыватель — не только не одинок, но представляет целую когорту исторических выродков. Надо было искать ответы на вопрос: откуда такие могли вылупиться?! Но для этого следовало, как минимум, выжить. А здесь это было труднее, чем в харьковском котле и в эссенской бомбежке.
Оказалось, просто выжить на этой войне — остаться в живых! — и есть самое тяжкое преступление. В СМЕРШе решили, что «такое, просто так, не бывает; если бывает, то вот тут как раз и надо искать преступную подоплеку». Лучше бы они откровенно заявили: «Не вызывает подозрений и освобожден от ответственности только убитый!.. Но и тут еще надо проверить».
В одну из передышек, рассматривая фотографию сестер Колесовых, Лили и Танюши, он спросил:
— А эти бляди обе твои?
— Вглядитесь внимательно, майор, одна из них еще подросток. Я растлением малолетних не занимаюсь.
Даже такая, осторожно построенная фраза, вызвала у него новую бурю. Тут он позволял себе больше, чем я бы мог рассказать, не рискуя впасть в мстительность или область половых и сексуальных извращений.
Тогда я еще не мог знать, что тем временем в Вене происходили довольно странные события. Президентом республики стал престарелый Карл Реннер, тот самый Реннер, который еще в 1918–1920 годах был федеральным канцлером Австрии и позднее выступал за присоединение Австрии к Германии. Его доставили в Вену НАШИ — представители того же СМЕРШа, по указанию Верховного главнокомандующего. В прошлом австро-марксист, Реннер, видимо, вполне устраивал наших.
А вот что касается Сокола, действительного организатора австрийского Сопротивления, то он в это время находился в Бадене, тоже в подвале, но другом. Более того, был распространен слух, что он погиб от рук гестаповцев, кажется, вместе с Кезом. О том, что Сокол и Кез остались живы, мне стало известно много позже При этом вскрылись такие подробности, что сама правдивая реальность могла бы вздыбиться и рухнуть наземь.
(Из рассказа майора Сокола):
— «Как видите, я жив. За мой арест нацисты назначили премию в 10 тыс. германских марок… В первый же день после освобождения Вены меня и одного из руководителей компартии Австрии Эрнста Фишера принял военный комендант города генерал Благодатов. Он сразу же предложил мне возглавить полицию Вены, продолжить сотрудничество и взаимодействие с Советской Армией, так удачно начатое операцией «Радецкий». Я не скрывал от Благодатова свое беспокойство тем. что на освобожденных территориях стран Европы создаются монопартийные структуры государственного управления. Ни Благодатов, ни Фишер не возражали против формирования многопартийного правительства Советский комендант в знак признательности за участие Сопротивления в освобождении Вены подарил мне самый современный радиоприемник…»
