Из бани нас повели на вокзал и сразу же погрузили в товарные вагоны с решетками на открытых люках, с конвоем в каждом вагоне. Поезд шел всю ночь, а утром, когда мы проснулись, поняли, что едем уже по территории Германии. Мы проезжали мимо селений с аккуратными домиками и ухоженными садами. Красные черепичные крыши среди зелени деревьев торчали словно подосиновики в траве. Поля четко расчерчены на аккуратные прямоугольники разных размеров и оттенков. Часто встречались многочисленные стада коров и овец.

Все здесь говорило о благополучии, ничем не напоминая о войне.

Мы были в пути уже вторые сутки Останавливались редко, только на перегонах. Но вот поезд подошел к вокзалу небольшого городка Заметно бы то, что здесь нас ждали. На платформе, на равных расстояниях по ее длине, были расставлены столы с множеством бумажных кулечков Возле каждого стола суетились девочки-подростки в форме гитлерюгенда На перроне столпилось немало любопытных. Здесь же стояли несколько человек в коричневой униформе. На рукавах у них были красные повязки с черной свастикой в белом кружке.

Как только поезд остановился, девочки начали подносить к вагонам кулечки. В них оказался вареный картофель. В моем кулечке было три неочищенные холодные картофелины. Я обратил внимание, как девочки передавали кулечки Они делали это со смесью брезгливости и испуга — боялись, чтобы наши руки не коснулись их рук, словно имели дело с заразой. Протягивали кулек — и тут же отдергивали руку. Так с опаской кормят голодных диких зверей. Если кулек падал, девочки высокомерно покрикивали.

Впрочем, и с нашей стороны по отношению к немцам — не фашистам, а немцам вообще — мне приходилось наблюдать нечто подобное.

Эти немецкие девочки-подростки и боялись, и ненавидели нас, а мы презирали, и ненавидели их — еще почти детей… Народ ненавидел народ. И кровь, пролитая с другой стороны, не только не пугала, но и была желанной.

Конечным пунктом следования поезда оказался го род Вупперталь. Он образовался в конце двадцатых годов двадцатого века в результате слияния двух городов— Эльберфельда и Бармена. В Вуппертале располагался специальный распределительный лагерь. Точнее его было бы назвать рынком невольников, если угодно — рабов. Сюда за дармовой рабочей силой съезжались «купцы» — представители Фирм, концернов, ведомств.

Лагерь состоял из нескольких десятков сборно-щитовых бараков, огороженных колючей проволокой. Бараки были переполнены, и нам пришлось разместиться прямо на асфальте. Наступила ночь. Угомонились заключенные. Вполголоса перекидывались фразами охранники. Неожиданно тишину ночи разорвали рев сирен и грохот зениток. Охранники в черной униформе палками стали поднимать нас с асфальта и загонять в набитые до отказа бараки. Им помогали овчарки.

Сирены в эту ночь не умолкали. Едва успевал отзвучать сигнал отбоя, как тишину снова взламывала очередная воздушная тревога, и где-то не очень далеко опять рвались бомбы. Сам лагерь в эту ночь не бомбили, но я представил, каково должно быть там, в Эссене, в самом центре германской военной промышленности.

Итак, я уже находился где-то совсем недалеко от Эссена…

С наступлением дня началось распределение живого товара. Среди покупателей были и бауэры — так здесь называли фермеров. Эти выбирали особенно тщательно. Щупали мускулы, заглядывали в рот. Попасть на ферму к бауэру, где нет ни колючей проволоки, ни жестокого лагерного режима, ни бомбежек, считалось большой удачей. Жизнь на ферме не грозила голодной смертью, плюс ко всему имелась реальная возможность для побега. И если пробиться на Родину через всю Германию и Польшу представлялось маловероятным, то пробраться, например, во Францию или Бельгию было хотя и сложно, но вполне осуществимо. Словом, жизнь на ферме, по сравнению с лагерем, казалась почти райской. Когда выяснилось, что бауэры отдают предпочтение семейным парам, многие парни и девушки тут же стали заключать поспешные брачные союзы (не только на словах). Больше всего шансов попасть на ферму давало хоть приблизительное знание немецкого языка. Владение им предоставляло мне возможность выбора. Соблазн был велик. Но меня интересовал только Эссен. И я надеялся, что будут «покупатели» и от Круп-па. Чтобы попасть туда, я вслушивался в разговоры охранников. Так я узнал, что как раз на днях ожидается отправка большой партии рабочих-специалистов на заводы Круппа в Эссен. Ведь только это мне и нужно было!.. Чтобы не угодить куда-нибудь еще, я забрался в самый дальний угол барака и решил, что лучше всего пока не попадаться никому на глаза. Но вскоре меня разыскали: мать и ее дочь из нашего эшелона. Они знали, что в пути я обращался к охранникам по-немецки, когда потребовалась помощь больному из нашего вагона. Мать предложила мне пожениться с ее дочерью, чтобы всей семьей, втроем, попасть к бауэру на ферму Женщина вкратце рассказала их истории). Они ленинградки, война застала их на Украине. Эвакуироваться не успели, и вот попали под отправку в Германию Ферма представлялась им единственным спасением. Мать не сомневалась, что и для меня такой вариант был бы наилучшим. Во время нашего разговора я видел только смущенные глаза девушки. Ее лицо и фигуру скрывал большой старушечий платок. Такой наряд не по сезону показался мне весьма странным, по когда мать сняла с нее платок, стало видно, что маскировка была не напрасной: девушка была очень хороша собой Она не могла не заметить, какое впечатление произвела на меня, и ответила извиняющейся улыбкой.

Ну что за горе-злосчастье преследовало меня по пятам — я вынужден был отказаться и от этою честного, доброю предложения и даже не мог толком объяснить им истинную причину отказа.

Между тем крупповские представители не заставили себя ждать. Я назвался электриком и с сотней токарей, металлургов, химиков, энергетиков был отправлен в Эссен.

Вот так — еще немного и мне следовало стать тем кем я сам себя назначил этой весной.

Электриком я был слабоватым, но надеялся на сообразительность, игру судьбы и еще на кое-какой армейский опыт. Конечно, я не был настоящим технарем, но ведь я и не был настоящим гуманитарием… Так кем же я был накануне вступления в должность разведчика?.. Кем я был «настоящим»?

Внешне меня трудно было отличить от обыкновенного немца — светловолосый, глаза серо-голубые, худое продолговатое лицо — еще в школе я почти не отличался от немецких ребят. Все мои юношеские увлечения и практические навыки оказались как бы специально подобранными для той деятельности, к которой так неуклонно вела меня моя судьба. Охотно играл в драмкружке, хоть и не всегда удачно. А позже даже исполнял небольшие эпизодические роли в двух кинокартинах на «Мосфильме». И дело было вовсе не в том, что мне самому приходилось исполнять в этих фильмах, а в том, что я видел на съемочной площадке, как работают настоящие профессионалы, выдающиеся мастера режиссуры и знаменитые актеры.

По протекции давнишнего друга нашей семьи — артиста Николая Сергеевича Плотникова — я попал на «Мосфильм» к кинорежиссеру Григорию Львовичу Рошалю, который снимал фильм «Семья Оппенгейм» по роману Лиона Фейхтвангера Заглавную роль немецкого юноши исполнял молодой актер Владимир Балашов. В роли главного нацистского руководителя — популярнейший актер Михаил Астангов. У меня и еще у одного мальчика были малюсенькие эпизодические роли немецких школьников-шалунов. Мы должны были разыграть между собой сценку потасовки. Под слепящими и палящими прожекторами надо было много раз повторить одну и ту же сцену, много раз пробежать по лестнице вверх и вниз… А когда мы просматривали уже готовый фильм, эпизод, на который ушло почти два съемочных дня, промелькнул на экране за несколько секунд. Второй эпизод этого фильма до сих пор не могу вспоминать без смеха. С утра нас, несколько десятков школьников, нарядили в униформу, гитлерюгенда, загримировали и усадили в большом зале перед трибуной со знаменами, свастикой и огромным портретом фюрера. Здесь же присутствовали духовные наставники молодежи в коричневой униформе, с красными нарукавными повязками со свастикой. У них у всех были зверские лица (подбирали их специально или так загримировали— не знаю). Помреж объяснили нашу задачу: при появлении главного фашиста (Астангова) мы должны были все вскочить и приветствовать его криками «хайль Гитлер!» с оголтелым вытягиванием вперед правой руки. Немного потренировались — получалось у всех просто замечательно. Потом, когда главный фашист будет произносить речь с трибуны, мы должны были вдохновенно слушать оратора, пожирая его газами и разражаться неистовыми аплодисментами и овациями по условному сигналу. Все это у нас тоже получалось сразу и великолепно. Какая-то помощница режиссера заявила, что мы все готовые актеры. Хорошо, что не сказала— фашисты… К. середине дня мы успели изрядно взмокнуть, а главный нацист (международная паскуда!) все не появлялся (кажется, знаменитый Астангов задерживался в театре на репетиции). Нервничали помощники, негодовал сам Рошаль. Нас на время распустили, дали передохнуть. По ходу действия было несколько ложных тревог. Рошаль уже вслух произносил что-то непристойное, а в массовке подробно передавали, как именно выругался режиссер, кажется, больше прибавляя от себя… Астангов явился к концу дня. Рошаль не успел раскрыть рот, как «обер-фашист» сам обрушился на него, будто это Рошаль опоздал, а он прождал его целый день на морозе. Артист все больше распалялся, дошел до крика и во всеуслышание сообщил, что вообще отказывается от роли!.. Рошаль начал уговаривать разволновавшегося артиста: дескать, Миша, дорогой, не волнуйтесь, ну чего не бывает в театре, в кино и в промежутках между ними. «Обер-фашист» и главный режиссер наконец крепко обнялись. Астангов сразу успокоился и пошел гримироваться. Нам объявили трехминутную готовность, которая продолжалась около часа. Еще несколько раз прорепетировали вставание и приветствия. Всё застыло в напряжении. Осветители включили свет! И вот он появился в безукоризненном мундире, с моноклем в глазу. Раздались команды: «Мотор!», «Камера!»… По команде мы дружно вскочили с мест и гаркнули вражеское приветствие. Было сделано еще два дубля. Только-только раскочегарились снимать дальше, но тут выяснилось, что Астангов не успел выучить текст речи. Рошаль только попытался выразить ему свое недоумение, как Астангов снова и еще более яростно накинулся на него, и как-то так получилось, что Рошаль оказался кругом виноват и должен был его успокаивать: