– Темнеть начал, смотри скорее!

– Обе в сторону! Быстро! Ползком! – сквозь кошачий вой и наш шепот пробивается еще один голос. Громкий, твердый. – Быстрей, я сказал!

Меня – и вцепившуюся мне в плечи Таньку – пробуют куда-то утянуть. А мне не надо, чтобы меня трогали, мне не хочется чувствовать этот дурацкий мокрый снег. Я сейчас не здесь и не с вами.

Я маленькая, мне восемь лет. Мне тепло и уютно, и жар не машинным маслом пахнет, а печеными яблоками, горячим шоколадом и кренделем с сахарной пудрой. А еще – мамиными духами, фиалковыми, в таком высоком флакончике синего стекла, она мне его обещала отдать, когда я вырасту, и ленты мне надушить тоже обещала.

Ваш снег – неправильный и липкий, он забивается в рот и лезет в уши. Мой снег – хороший, добрый. Он летит в темноте, подсвеченной уличными керосиновыми фонарями. А я стою у окна, на цыпочках, прижав нос к заиндевелому стеклу. Я проскребла себе маленькое окошечко и теперь в него подглядываю. А за спиной тяжелая портьера, темно-зеленая с золотой каемкой, бархатная, на ощупь – почти как мой игрушечный мишка. Портьера держит запахи. И поэтому мне в лицо морозом и зимой пахнет, а в спину – вкусным, сказочным, домашним – пирогами с капустой и вареньем, которые на каждые праздники печет кухарка Луша. Сегодня Рождество, поэтому теплый запах сильнее обычного, это он забивается мне в нос и щекочет лицо. Он, только он. А не этот ваш снег! И говорит со мной сейчас мама, зовет меня так, как никто никогда больше не звал – ни в замужествах, ни в Шварце, ни в жизни нынешней. Меня тогда звали Долли, тихо и ласково, раскатывая нежное «эль» трелью колокольчика…

– Нахлебалась!

– Опоздал!

– Готова! Вырубается сейчас…

По щекам течет растаявший снег и елозят незнакомые пальцы, снуют от висков к подбородку и обратно. Зачем так? Мама никогда такого не делала… Мне. Плохо. Мама…

Зубы ритмично постукивают о край жестяной кружки-крышки – у конторского Отладчика оказался с собой термос. А там – горячий чай, с лимоном и капелюшкой коньяка. Не зерничный, а черный байховый. Я сижу на облюбованной Танькой скамейке, обхватив обеими ладонями теплую жесть. Впереди темнеют аттракционы детской площадки – горка, карусель и скрипучие, мягко покачивающиеся в темноте качели. В том дворе, где я три недели назад потеряла сознание, кроме этого всего была еще песочница с навесом-грибком. Остальное – без изменений. Та же дурацкая слабость в руках. Тот же вкус мокрой ваты во рту. Тот же похмельный озноб. Только теперь меня еще и тошнит. Докатилась. Допрыгалась. Трясу башкой и пробую подняться. Сидящая рядом Танька отнимает у меня кружку:

– Не трепещи, все нормуль уже.

Я оборачиваюсь. За нашими спинами медленно и очень мирно стелется жиденький белый пар. У развороченного, забрызганного чем-то темным сугроба стоит парень в оранжевой спецовке. Это Отладчик-Табельщик Серега по прозвищу Король, младший брат Гришки Мышкина, того, который единственный из всех российских Сторожевых прозвища не носит. В руках у Сереги огроменный фонарь, на голове – строительная каска. Если кто из мирских глянет в окно, примет Мышкина за аварийного водопроводчика, который в срочном порядке чинит прорванную трубу. А порхающих над его головой крылаток мирские точно видят как стаю ворон. Ну если в мокрой темноте кто-то сможет разглядеть такое количество черных кошек.

Рыжая звонко ставит термос на край скамьи:

– Давай руками шевели, согнуть попробуй.

Я дрыгаю конечностями, бездарно изображаю огромного комара-карамору. Танька довольна результатом:

– О, молодчага! Перед глазами ничего не двоится?

– Нет.

– Теперь вставай. Ножками, ножками… Не боись, здесь все свои.

Земля подрагивает – так, словно неподалеку включили молчаливую асфальтодробилку.

Я цепляюсь ладонью за подставленный Танькин локоть, послушно марширую от скамейки до детских качелей и обратно, потом снова усаживаюсь, так, чтобы было видно Серегу и неожиданно образовавшуюся возле гаража траншею.

– Это… чего? – Я не сразу вспоминаю нужные слова. Вроде на русском говорю, а вот фразу без запинки произнести не получается: – Какое? Кто?

– Аргумент вскрылся, – тихо и немного торжественно отзывается Татьяна.

При свете аварийного белого фонаря у нее почти детское лицо. Если бы не сощуренные глаза, то на маску было бы похоже.

– Девочки, спички есть? – кричит Мышкин, спрыгивая в траншею. Она глубокая – Серега провалился почти по плечи.

– Зажигалку дать могу! – отвечает Танька.

– Спасибо, не надо! Мне сухое дерево нужно!

– У меня колышки есть в сумке! Осиновые! – Слова встали на свое место, а голова перестала ныть. Танька с моей сумкой наперевес быстро шагает к свету фонаря. Мышкин подсвечивает себе факелом, сделанным из осинового колышка. Огонь подрагивает в остатках отступающего белого пара.

– Всему району внушила, что трубу прорвало. А будут возбухать – еще и запах от канализации приделаю.

– Тань, что это было?

– С тобой – передоз, ты эмоций нахваталась, а аргумент – все, разрядился в пепел.

– Красиво было?

– Я не видела. Серега тебя в сторону поволок, я за ним, а тут и рвануло.

– Расческа рванула?

– Копилка.

– Кто?

– Ну расческа, расческа. Аргумент такой. Она на воспоминаниях работает. Выдергивает положительные, лакирует их – так, чтобы только хорошие помнить…

– А, la tirelire![2] – слабо радуюсь я. – Я их со времен Шварца не видела.

– Ну вот, расческа сдетонировала, тебя задело слегонца, потому что не хрен было руки к ней тянуть. Она же чует, когда ее хотят.

– Да?

– Балда, – ехидно отзывается Танька. – Ну как, вспомнила детство золотое?

– Ага. Дом мамин на Малой Морской, я там родилась. Как я Рождества ждала. И маму… До запаха прямо. – Я сильно затягиваюсь.

– Счастливая, – вздыхает Танька. – А я только по верхам, две свадьбы и некролог про Сталина. Будто другой радости в жизнях не было.

– Извини. – Я виновато глажу Таньку по черному плечу пуховика.

– Да ты чего? У тебя доза больше была, поэтому так и приложило…

Я лезу в сумку за сигаретной пачкой, цепляюсь пальцами за телефон – на экране три неотвеченных вызова и значок-конвертик. Звонки от Аньки, смс, наверное, от Темки. Забеспокоились! А вот не буду отвечать. Сами без меня ужинайте дальше.

– Тань, чайку дай? – командует Мышкин, выбираясь из своей чертовой ямы.

Рыжая звенит термосом, выпускает наружу пряный запах. Мне сейчас легко, настроение беззаботное – как взаправду в детстве.

– Танюша! Как лимоном пахнет! Как будто весной! Знаешь, я вообще заметила, что все праздники пахнут фруктами! И времена года! Весна лимоном! А зима мандаринами и еще арбузом! Потому что свежий снег – он как арбуз! Скрипит так же! И ты по нему идешь и как будто корочку режешь! Только она не зеленая – а белая! Я вообще считаю, что нужно вывести новый сорт арбузов, с белой мякотью! Чтобы они росли зимой и…

Рыжая… Нет, прямо-таки Рыженькая Танюшечка медленно-медленно кивает, а потом очень осторожно встает со скамьи, пропадает куда-то. А на ее место так же плавно оседает Серега Король – мягко приземляется, словно новогодняя снежинка. И говорит беззвучное, рот разевает – как рыба в аквариуме. Голоса у него нет. А у меня воздуха нет, мы же сейчас под водой, правильно? Тут так мягко и хорошо, только вот клонит в теплый сон, в котором елочный запах, портьера зеленая, теплые пироги…

– Дуся? Не спать!

Я глотаю смесь заварки и коньяка. Потом тру лицо снегом – срочно вытряхиваюсь из опасного, увлекательного, такого страшного сна. Отрицательный аргумент, прежде чем разрядиться и рассыпаться в прах, успел в последний раз сработать, затянуть в лучшие воспоминания. Меня едва не заставили жить прошлым!

У Сереги Короля есть служебный транспорт. Грузовая «газель». Новая, выкрашенная в сиреневый цвет. На боках кружевные надписи «пирожные», «свежая выпечка», «торты». Правда, внутри – ни разу не кондитерские изделия, сейф с кучей ячеек, переносная химлаборатория и даже холодильник с пророщенными яблочными плодами.