Когда Джон Грейди подошел к мышастому с мешком в руках, жеребец повернулся и стал уходить тротом. Джон Грейди прошел за ним по ограде, потом поднял волочившуюся веревку, развернул жеребца, и тот остановился, дрожа всем телом. Джон Грейди подошел к нему и заговорил, поглаживая мешковиной. Ролинс пошел за потниками, седлом и уздечкой.

К десяти вечера Джон Грейди успел объездить весь табун из шестнадцати голов, а Ролинс сделал то же самое по второму разу. Точно так же они действовали во вторник и в среду. Они начинали на рассвете, еще до восхода. Джон Грейди, сев на первого жеребца, подъехал к воротам.

Открывай, сказал он Ролинсу.

Погоди, я заседлаю коня для подстраховки.

Некогда.

Если этот сукин сын сбросит тебя в кактусы, у тебя появится много свободного времени, приятель.

Тогда, получается, мне нет резона вылетать из седла.

Ну дай я заседлаю еще одну лошадку.

Делай как знаешь.

Джон Грейди выехал из загона, держа за поводья лошадь Ролинса. Тот закрыл ворота, сел в седло. Они ехали рядом. Необученные лошади нервничали.

Слепые ведут слепых, заметил Джон Грейди.

Точно. У папаши работал старый Бифштекс Уоттс. Все ворчали, что у него, дескать, плохо пахнет изо рта. А он отвечал, что дурное дыхание – полбеды. Xуже, когда человек уже не дышит.

Джон Грейди усмехнулся и пустил жеребца рысью.

К середине дня он объездил весь табун. Ролинс возился с жеребцами в загоне, а он решил заседлать того мышастого, которого Ролинс назвал самым бешеным, и прокатиться по окрестностям.

Милях в двух от ранчо, у озера, берега которого за росли ивняком и дикой сливой, мимо него на своем вороном проехала она.

Услышав за спиной топот копыт, он хотел было оглянуться, но ее конь сменил аллюр. Джон Грейди увидел ее, лишь когда араб оказался рядом с его жеребцом. Он бежал, выгибая шею и косясь на дикаря не столько с опаской, сколько с презрением коня-аристократа. Оказавшись чуть впереди, она повернула к Джону Грейди свое точеное лицо и в упор посмотрела на него. Глаза у нее были синие, и она то ли кивнула ему, то ли просто слегка наклонила голову, чтобы лучше рассмотреть мышастого. Чуть качнулась широкополая шляпа, чуть приподнялась волна длинных черных волос, и вороной снова сменил аллюр. Всадница уверенно держалась в седле – спина прямая, чуть широковатые плечи расправлены. Мышастый остановился на дороге, широко расставив передние ноги, а Джон Грейди неподвижно смотрел ей вслед. Он собирался ей что-то сказать, но этот взгляд в упор в долю секунды перевернул для него весь мир. Девушка и ее конь скрылись за ивами. С кустов вспорхнули птицы и, весело чирикая, пролетели над Джоном Грейди.

Вечером, когда Антонио и геренте зашли посмотреть на их работу, Джон Грейди учил мышастого пятиться с Ролинсом в седле. Геренте молча смотрел и ковырял во рту зубочисткой. Антонио проехался на двух заседланных жеребцах. Он прогонял каждого туда-сюда по корралю, потом резко останавливал. Он слез с последнего жеребца и кивнул, после чего они с геренте посмотрели лошадей в другой части корраля и, ни чего не сказав, удалились. Джон Грейди и Ролинс переглянулись, расседлали лошадей, отпустив их к табуну, потом подобрали седла и упряжь и пошли в барак. Вакеро сидели за столом и ужинали. Джон Грейди и Ролинс умылись, наложили на тарелки еды у плиты, потом налили кофе и сели за стол. В центре стола стояла большая тарелка с тортильями, накрытая полотенцем, и когда Джон Грейди попросил передать ее, множество рук одновременно взялись за тарелку и поставили перед ним, словно какое-то ритуальное блюдо.

Три дня спустя Джон Грейди и Ролинс поехали в горы. Капораль послал с ними мосо [46]– стряпать и при сматривать за лошадьми, а кроме того, еще троих вакеро, примерно того же возраста, что и они сами. Мосо был хромой старик, который, по его словам, сражался при Торреоне и Сан-Педро, а затем еще и при Сакате-касе. Вакеро были деревенскими парнями, двое из которых родились на этой асьенде и никогда не выезжали за ее пределы. Третий однажды побывал в Монтерее. Они отправились верхом, и за ними тянулось еще по три лошади с провизией и принадлежностями для стряпни. Им было поручено отлавливать диких лошадей. Они находили их в сосняках и в рощах земляничных деревьев, в арройо и на столовых горах и сгоняли в ущелье, где лет десять назад был специально оборудован загон с воротами. Лошади носились там, описывая крути, громко ржали, пытались карабкаться на каменистые кручи, а потом вдруг набрасывались друг на дружку, кусаясь и лягаясь, а Джон Грейди спокойно расхаживал с лассо среди этого бедлама в тучах пыли и волнах конского пота так, словно вокруг бесновались только призраки диких лошадей.

Они ночевали на столовой горе, разводили костер, ветер трепал пламя, а старик Луис рассказывал им об этих местах, о людях, которые здесь жили и умирали. Луис с малых лет любил лошадей. Он воевал в кавалерии с отцом и братьями, которые сложили головы на поле брани, и все они презирали генерала Викториано Уэрту так, как не презирали больше никого. По словам Луиса, перед содеянным Уэртой меркнут все остальные злодейства, и по сравнению с ним Иуда – это просто Иисус Христос. Услышав такое, один вакеро отвел взгляд в сторону, а другой поспешно перекрестился. Луис говорил, что война разорила эти края, но лучшее средство от войны – новая война. Так курандеро [47]прописывает от укуса змеи змеиный яд. Луис рассказывал о сражениях в пустыне, о том, скольких лошадей поубивали под ним. Он говорил, что души лошадей зеркала человеческих душ, хотя люди этого толком не понимают. Он был убежден, что лошади любят войну. Он не соглашался с теми, кто считал, что их просто приучают любить войну. Нет, возражал он, нельзя удержать в сердце то, для чего там нет места. Его отец говорил, что по-настоящему понимает лошадь лишь тот, кто воевал кавалеристом. Хотелось бы, чтобы все было иначе, но ничего не поделаешь – такова жизнь…

Луис утверждал, что видел души лошадей и что это зрелище не для слабых. Они являлись человеку в особых случаях – например, при смерти лошади. Луис еще говорил, что у лошадей общая душа и что разделение происходит, когда лошадь является в этот мир. По тому-то, собственно, она и оказывается смертной. Луис добавил: тот, кто понимает душу одной лошади, понимает всех лошадей, какие только были, есть и будут.

Они сидели, курили и смотрели в догоравший костер, где головни наливались алым соком и трескались.

Джон Грейди поинтересовался, относится ли это и к душам людей. Луис вытянул губы в трубочку, собираясь с мыслями, потом заговорил. По его мнению, среди людей нет того единства, какое существует в мире лошадей, и те, кто уверен, что человеческую душу можно понять, сильно заблуждаются. Ролинс осведомился на ломаном испанском, есть ли у лошадей рай, но Луис покачал головой и ответил, что лошадям рай ни к чему. Наконец Джон Грейди спросил, что произойдет, если вдруг в этом мире не станет больше лошадей, – не погибнет ли тогда и лошадиная душа, потому как утратит источник жизненной силы, но Луис сказал, что даже глупо говорить об этом, потому что Господь не допустит, чтобы лошади пропали.

Они сгоняли кобыл из низин и арройо, собирали их в загоне. Они занимались этим три недели и к концу апреля собрали около восьмидесяти кобыл. Некоторые были приучены к узде, и кое-кто из них выказывал неплохие задатки ковбойской лошади. К тому времени начался массовый загон скота, и ежедневно большие стада коров проходили с горных пастбищ в сторону усадьбы, и хотя у вакеро явно ощущался недостаток лошадей, новое пополнение по-прежнему находилось за оградой. Второго мая в небе показалась красная «сессна», которая летела с юга. Сделав круг над ранчо, самолет стал снижаться и вскоре скрылся из вида за деревьями.

Час спустя Джон Грейди стоял на кухне хозяйского дома и держал в руке шляпу. У раковины женщина мыла посуду, а за столом сидел мужчина и читал газету. Женщина вытерла руки о фартук, вышла из кухни, но вскоре вернулась.