Я увидела стол, на котором грудой покореженного железа, обвитой цепями, лежал Искра.

Мой приглушенный вскрик стража, если таковая была, попросту не услышала — так громко грянул где-то поблизости гром, от которого задрожал пол, а эхо заметалось под низким потолком, как согнанная с насеста летучая мышь. Низко загудел тревожный гонг, послышался топот десятков ног, обутых в крепкие солдатские сапоги с подбитыми железом каблуками, неразборчивые отрывистые команды, выкрикиваемые хорошо натренированным голосом. Волна переполоха докатилась до подвальных помещений, заставляя замереть от ужаса, — а вдруг заглянут, чтобы проверить пленника, и пронеслась мимо, затихая вдали. Я кое-как поднялась с ледяного пола, на котором сжалась, как мышь под веником, едва дыша, и на нетвердых ногах подошла к столу, к которому был прикован харлекин.

К моему сожалению, тусклого света оказалось достаточно, чтобы увидеть подробности, которых хотелось бы не замечать. Искру не просто обернули поперек туловища прочной железной цепью, сковав концы новехоньким, блестящим от смазки замком. С него кое-где содрали броню и вбили тяжелые длинные клинья с плоскими шляпками, пригвоздив харлекина к пыточному столу. Маска, в которую превращалось лицо, искорежена, под нижнюю челюсть вбиты прочные скобы, не позволявшие раскрыть рот, шею туго перетягивал ошейник-змейка, весь исписанный непонятными закорючками, едва заметно светившимися в темноте. Грудные пластины разворочены, острые, будто надорванные края загнуты наружу, но панцирь в центре грудины не тронут. Значит, еще не все потеряно.

Я невольно рассмеялась, тихо-тихо, почти шепотом. Горько, потому что одновременно с первым смешком по щекам потекли злые горячие слезы.

— И они еще смеют называть нас нелюдью! Они… смеют…

Подвальный мрак поплыл перед моими глазами, сменившись расцвеченной всеми цветами радуги картиной. Искра едва-едва светился призрачным, почти бесцветным красноватым контуром с редкими проблесками золота, зато ошейник, плотным кольцом охвативший его горло, полыхал яркой синевой так, что глазам становилось больно, и от этой синевы по всему телу харлекина тонкими корешками-щупальцами расползалась блокирующая магия, не дающая ни шевельнуться, ни вздохнуть.

— Ты ведь все равно не сумел бы преодолеть эти путы, — тихонько шепнула я, скользя кончиками пальцев по поверхности ошейника в поисках застежки и морщась от колючей боли, ледяными иглами впивающейся под ногти. — Зачем же еще и к столу прибивать?..

Ладони резануло стылым холодом, будто бритвой, когда под пальцами оказался узорчатый бугорок с небольшой выемкой в центре. Я завозилась, пытаясь расстегнуть неподатливое украшение, когда где-то снаружи один за другим раздались еще два громких хлопка, острая боль прострелила правую руку до самого плеча, отдавая в затылок, а ошейник наконец-то расстегнулся, соскальзывая на пол мертвой железной змеей. Харлекин вздрогнул всем телом, могучая грудь с шумом приподнялась, натянув цепи, и медленно опустилась. Алые сполохи стали медленно заполнять зыбкий, едва заметный контур — так разгорается пожар от небрежно рассыпанных по полу угольев. Сначала темно-красные с черными прожилками угли становятся ярче, рыжеют, прорастают золотистыми искорками, а потом от них во все стороны начинает расползаться пламя, которое, если не затоптать сразу, всего через несколько минут взметнется жаркими лепестками высотой по колено, а потом и по пояс.

Выживет. Точно выживет…

Что-то гулко бухнуло в массивную деревянную дверь, отделявшую комнату от коридора, и этот звук будто бы разбудил меня, выдернул из вязкого болота отрешенности. Я хлопнула себя по кошелю, что висел на поясе, выудила оттуда бутылочку из мутноватого стекла с настоем разрыв-травы, зубами выдернула пробку и вытряхнула добрую половину плещущегося на дне зеленоватого «меда» на массивный замок, скреплявший цепи.

Мгновение ничего не происходило, а потом замок полыхнул ослепительно-белым пламенем и с грохотом разлетелся в клочья. Я едва успела спрятаться под стол, когда по каменному полу застучали оплавленные по краям кусочки металла, а потом дверь в комнату распахнулась и во встрепанном, перемазанном сажей мужике я с трудом признала довольно улыбающегося конокрада. Ромалиец захлопнул за собой дверь, сунул под нее выуженный из кармана деревянный клин, пару раз пнул по нему мыском сапога, забивая покрепче, и направился ко мне.

— Долго возишься, Мийка. — Конокрад ловко вытащил меня из-под стола и принялся снимать распавшуюся надвое цепь, обернутую вокруг харлекина. — Я следопытам местным уже и нужник разворотить успел, и ставни на кухне разнести, а ты никак парня своего с пыточного стола снять не можешь. Приколотили его, конечно, на совесть, но ты учти — времени у нас немного, а клин под дверью этих бравых молодцев надолго не задержит. И глазками своими золотыми не свети лишний раз, нам сейчас лирха нужна, а не шасса.

— Ломик ты там случайно нигде не стащил? — Я потерла лицо ладонями, послушно возвращая глазам человеческий вид. — Иначе Искру мы от этого стола не отцепим.

— Не надо… ломика… — негромко пророкотал знакомый голос, а потом раздался противный скрип выдираемого из доски гвоздя, когда левая рука харлекина начала медленно подниматься, таща за собой железный колышек.

— Идти сможешь? — Михей прислушался, с тревогой оглянулся на дверь, а потом указал мне на валявшийся на полу лирхин посох. — Раскрывай дорогу, девочка. Кажется, там обнаружили охранника, которого я уложил отдохнуть.

— Не уверен. — Искра с трудом сел, поднес к лицу покалеченные руки, из которых острыми погнутыми шипами торчали колья, и недовольно покачал головой. — Кажется, мне повредили ноги. Топором, если не ошибаюсь. Восстановиться я смогу, но не так быстро, как нужно. — Харлекин неожиданно ухмыльнулся, глядя на конокрада: — На вид ты крепкий, думаю, сможешь вытащить меня, если я обернусь человеком.

— Это если ты не загнешься от кровопотери, пока я буду тебя выволакивать по дороге берегинь, — в тон отозвался ромалиец, стягивая через голову рубашку и протягивая ее харлекину. — Режь когтями на бинты, тогда, быть может, успеем…

Дверь содрогнулась от удара, деревянный колышек заскрипел, сдвигаясь по гладкому каменному полу.

Не успеем.

Я поудобнее перехватила посох, плавно разворачивая его над собой и ступая на круг танца. Задержать погоню можно разными способами, в том числе и колдовством. Можно попросить ветер — и он тугой плетью обовьется вокруг преследователя, сковывая ему ноги невидимой цепью, будет толкать в грудь упругим незримым кулаком и сбивать дыхание, не давая ускорить шаг. Обратиться с просьбой к воде — и она скроет от чужих глаз густым молочно-белым туманом или же поднимется стеной, не давая пересечь прежде спокойную реку вброд, будет тянуть на дно, в омут, скрытый зеленоватыми лентами водорослей…

Дверь распахнулась так широко, что стукнулась о стену и едва не полетела назад, но была остановлена твердой рукой, блеснувшей в тусклом свете фонаря перстнем-печаткой. Я застыла вполоборота: посох отведен в сторону, как для замаха, свободная ладонь опущена, пальцы расслаблены — и подняла взгляд на вошедшего, уже нисколечко не сомневаясь, кто именно придержал дверную створку.

Вот и разноглазый охотник пожаловал. Наверняка ни на миг не сомневался, что за харлекином кто-то придет, и, похоже, не слишком удивился, увидев меня в душной камере в трех шагах от пыточного стола. Я чуяла заклинание перехода, свернувшееся в моей груди тугой спиралью, живой змеей с серебристым телом и узкими глазами, заполненными мглой и туманом, еще не прерванное, не ослабленное — и потому само по себе свивающееся все туже в один путаный клубок, удержать который будет непросто. Качнула посохом — неподвижно застывший в дверях Викториан едва заметно вздрогнул, шевельнул рукой, позволяя скрытой в рукаве тоненькой, хрупкой свирельке скользнуть в ладонь, — и резко ударила нижним концом о пол, обращая чернильную полосу тени в яркую серебристую тропинку.