Дверь распахнулась, и я оказалась перед огромной паутиной, кроваво-красными нитями затянувшей небольшую комнатку, где спали женщины. Пять коконов, к которым тянулись тонкие, но прочные нити, пять человек, попавшихся в ловушку вампира, балансирующего за окном на узком подоконнике. Ставни распахнуты настежь, и неживое создание, сгусток непроницаемой тьмы, уродливое угольно-черное пятно посреди многоцветия живого мира, дернуло за одну из паутинок своей воли тонкой рукой с длинными пальцами, заставляя совсем молоденькую еще девушку подойти к окну. Внушая ей приказ, который ромалийка слышала как страстную мольбу, обещавшую все, что только душа и тело попросят, и даже сверх того. В обмен на одну-единственную услугу, пустяковую на первый взгляд.
Нужно было всего лишь пригласить вампира в дом, сделав его желанным гостем, от которого не смогут защитить лирхины обереги — только если пригласившая отменит разрешение на вход. Но если она погибнет… Отменять будет некому, и лазейка так и не закроется, позволяя нежити кормиться в этом доме до тех пор, пока ее не убьют или же пока здесь не останется живых людей.
— С-с-стой! — Я шагнула вперед, в комнату, и алая паутина, упорно липнущая к моей коже и волосам, бессильно опала, сгнила прежде, чем успела прочно закрепиться, подчинив шепчущему голосу.
Лирхин посох в моей руке сиял травянистой зеленью, обращающей красные нити вампирьей воли в выгоревшие, не имеющие силы струны, которые рассыпались прахом, стоило мне до них дотронуться.
— Быть не может! — Угольное пятно с алой искрой на месте сердца хрипло, скрежещуще рассмеялось, одним движением подтягивая к себе девушку и прижимаясь щекой к ее шее. — Змеедева в Загряде! Да еще и управляющая силой ромалийских ведьм! Теперь понятно, почему ты не согласилась делиться, почему заупрямилась, прикрываясь наивностью и глупостью. Стой на месте, не двигайся, иначе я на твоих глазах сделаю из этой девочки еще одну «невесту». Ее тогда только осиновым колом в сердце вылечить можно будет. Солнечный свет, впрочем, тоже неплохо сгодится: с похоронами возиться не придется, ветер все развеет…
Я уже не слушала его. Я плела заклятие.
Из хрупкого росточка так и не расцветшей любви ромалийки Рады, из лютой ненависти к светлокосой дудочнице, что лежала навзничь на дне лекарской телеги, из трепета перед разноглазым змееловом с помощью посоха-веретена я свивала тугую колдовскую нить. Алую паутину затягивало в эту вязь, сминало и изменяло, окрашивало в серебро и зелень…
Я уже не часть Полотна, имя которому — Мир, я та, кто медной иглой и серебряной нитью штопает прорехи, кто свивается в тугое кольцо, сверкая чешуей, золотой, усыпанной алмазным крошевом, украшенной тончайшим кованым узором. Наши боги подарили шассам возможность обернуться любым существом, сохраняя себя лишь для того, чтобы род змеелюдов оберегал равновесие, укреплял основу, поддерживающую этот мир. Боги Тхалисса соткали Полотно, переплетение нитей, которое видит каждая шасса с рождения, украсили его бесчисленными узорами, каждый из которых стал живым существом, и передали зрячим детям своим великое бремя — поддерживать Полотно в сохранности.
Оказалось, что ромалийские лирхи занимались тем же…
Я задела сияющим посохом невидимую ранее нить, тонкую, но прочную, как канат, свитый из стальной проволоки, гибкую и упругую, и ощутила, как где-то далеко встрепенулась вампирья «кукла», выпуская из тонких, хрупких на вид пальчиков оторванный кусок Искровой брони.
«Невеста» облизнулась, и я ощутила на кончике языка вкус крови. Не моей, не человечьей и не шассьей, гораздо более густой, пахнущей железной окалиной, жаркой и тягучей. В глазах у меня потемнело, в горле образовался плотный ледяной ком, который было невозможно ни проглотить, ни выплюнуть. Запах крови харлекина, пролитой где-то на улицах Загряды, забивал ноздри, не давал дышать, мне чудилось, будто это мои руки покрыты темной, быстро подсыхающей лаковой корочкой, что это я наслаждаюсь болью противника, которого раньше никак не удавалось достать. Потому что раньше это ненавистное вампиру стальное чудовище, беспрепятственно охотившееся что днем, что ночью, не оглядывалось на мелочи вроде возможных пострадавших и принимало бой где угодно, а то и вовсе сбегало от схватки на освященную землю, что жгла ноги раскаленными углями. А сейчас харлекин кружил неподалеку, не позволяя ни «кукле», ни согнанной кем-то с насеста горгульей стае приблизиться к опутанному заклятиями дому, и, естественно, проигрывал…
Искра, который принес мне в начале зимы белое облачко-хризантему…
Который нес на руках Ровину, пока я ковыляла на два шага позади, едва держась на ногах от слабости и усталости…
И который сейчас истекал темной кровью, прислонившись изуродованным плечом к каменной стене только потому, что счел нужным дать мне возможность защитить своих.
Когда-нибудь у каждого появляется то, что не хочется терять ни при каких обстоятельствах. Теперь есть и у меня.
Я рванула чешуйчатой рукой невидимую пуповину, соединявшую вампира с его «невестой», ощущая, как рушится связь, как «кукла» замирает и падает на мостовую с тихим плачем, окончательно утратив подобие разума. Зашипела, отбрасывая в сторону ставший ненужным посох, и метнулась к вампиру, застывшему в оконном проеме, с одной-единственной мыслью — погасить, уничтожить слабо мерцающую искорку не-жизни, трепещущую в глубине его тела. Пока не прошло остолбенение от внезапно оборванной связи с «куклой», давно ставшей неотъемлемой частью вампира, пока он не скользнул за окно, сделавшись для меня недосягаемым, пока не воспользовался очнувшейся от чарования девчонкой как живым щитом…
Что-то просвистело над моей головой и со звоном разбилось о ставенную раму, заливая вампира прозрачной, едва заметно светящейся жидкостью. В воздухе запахло тленом и горящими тряпками, нежить взвыла, раздирая лицо когтями, и пропала, будто разом растворившись в воздухе. Кто-то перехватил меня под грудь, оторвал от пола, не давая дотянуться до стремительно удаляющейся красноватой искорки, встряхнул так, что перед глазами все слилось в мешанину цветных пятен.
— Мийка, куда собралась?! Брось, дура, прогнали кровососа, прогнали уже! Водица заговоренная, она всегда безотказно на умертвил действует! Все целы, все на месте! Да куда ж ты рвешься-то, ненормальная?!
Я узнала голос Михея, услышала топот приближающихся шагов за дверью, и в этот момент конокрад набросил мне на голову тяжелое душное одеяло, скрывшее меня от макушки и почти до пяток.
— Не вырывайся, а то не посмотрю, что лирха будущая, самолично отшлепаю. Прячь чешую, пока не поздно, за весь табор я не в ответе.
— Там Искра! — Я кое-как высвободила лицо, глянула на Михея снизу вверх. — Он ранен, потому что старался увести беду подальше. Если не хочешь помогать, хотя бы не мешай.
— Знаешь, где он?
В груди тихонько заворочалось раздраженное шипение. Конечно, знаю! Харлекина я сейчас чуяла, как иглу в затылке, которая болезненно вонзалась все глубже с каждым Искровым вдохом, сделанным через силу. Чуяла — и точно знала, куда бежать, словно меня насадили на эту иглу, как стрелку компаса, указывающую на раненое стальное чудовище.
— Тогда веди. Только оденься сначала, а я лошадь с волокушей возьму. Если дружок твой хоть немного в вашу породу удался, вдвоем не дотащим, надорвемся только.
Прозрачные, как янтарь, хитрые лисьи глаза на юном, по-женски миловидном лице. Низкий, рокочущий голос, совершенно не вяжущийся с образом молодого повесы, таскающегося за женскими юбками и ворующего цветы из городской оранжереи… Искра, куда же тебя понесло, горе ты мое луковое? На кой ляд ты ввязался в драку с вампирьей «куклой», да еще когда над головой, подобно стервятникам, кружат каменные горгульи? Что сотворилось в твоей голове с того дня, как в мою ладонь едва не выскользнул обвитый ржавой кровяной сетью желтый топаз, тот самый, что я силилась прорастить в глубине шассьего каменного сада?
Когда-то давно, в далеком детстве, ромалийка Рада слышала сказку о железном рыцаре, сильном и беспощадном, идущем в бой по велению своего князя, и о молодой ведунье, своими руками вложившей в могучую железную грудь еще живое человеческое сердце умирающего возлюбленного. О том, как рыцарь, в единый миг научившийся состраданию, любви и преданности, остановил войну в надежде, что ведунья, смотревшая в его бесстрастное прежде лицо с ненавистью, смилостивится, простит и позволит дотронуться до себя с лаской и любовью. Только вот жаркое человеческое сердце не смогло согреть холодных железных рук, не добавило живости той прекрасной маске, что служила рыцарю лицом, не растопило ледяную корку, сковавшую душу «зрячей» женщины. В отчаянии, испытывая постоянную боль в дареном сердце, рыцарь поклялся, что остановит кровавого князя и вернется, неся с собой весть о мире…
