Казалось, он немного растерялся. Вновь, на этот раз – уже достаточно нервно, посмотрел на технического директора, потом на Мортеле. Но быстро взял себя в руки.

– Если это так нужно… На улице уже полно народу, а сейчас еще и журналисты понаедут. Можно пройти в мою раздевалку. По крайней мере, я могу ее запереть на ключ, и туда никто не сунется.

Раздевалка звезды имела вполне обычный, отнюдь не шикарный вид. Правда, места в ней хватало, но то была самая простая комната – светлый пластик стен, почти сплошь завешенных большими цветными фотографиями с разными моментами автогонок, пара столов, скамьи и стулья с валявшимися на них тремя-четырьмя футболками, тренировочным костюмом адидас и оранжевой бейсболкой. На стуле – аккуратно сложенный рыжий комбинезон. В одном углу стояла кушетка, а на ней лежала стопка журналов и гоночные перчатки, другой занимала полупрозрачная душевая кабина со свесившимся через борт махровым полотенцем.

Беглого взгляда оказалось достаточно: в комнате ничего особенного нет. Разве что эти огромные фотографии. На некоторых из них запечатлен, очевидно, болид Лоринга, на трех фото – он сам: возле машины, на ней, с поднятыми в порыве торжества руками, на подиуме, в руках – кубок (кажется, это было в Японии, когда он выиграл, казалось бы, изначально проигрышный заезд). Остальные снимки рассказывали о более ранних заездах, в которых Лорни еще не мог участвовать. Вот столкновение двух машин, вот момент обгона, когда болиды как бы соединились в невероятном рывке, вот снятый сверху пелатон[5] – не менее двенадцати машин идут одна за одной, некоторые едва не прижимаясь друг к другу (трудно поверить, что все это – на сумасшедшей скорости!). А вот снимок пилота в оранжевом лароссовском комбинезоне, сидящего на сполере своего болида. Шлем лежит рядом, ветер слегка треплет темные волосы, глаза блестят торжеством.

Комиссар лишь долю мгновения задержала взгляд на фотографии, но Лоринг это заметил.

– Последний снимок Уолтера Дейла, – сказал он. – Последний гоночный снимок. Это был лучший гонщик «Фортуны» за все время ее существования. Он разбился здесь, на этой трассе. Знаете?

– Знаю, – она кивнула. – Редкое фото. Можно сесть?

– Пожалуйста, – Даниэль скинул с одного из стульев все, что на нем было, подождал, пока комиссар сядет, и сам опустился на край кушетки, небрежно стаскивая куртку. Обтягивающая серая футболка подчеркнула развитую мускулатуру плеч, рук и груди, особенно очевидную при очень тонкой талии и высокой посадке головы. Нет: не качок, никаких бугров и шаров-бицепсов – просто идеально гармоничное тело. Другое четырехкратных перегрузок и не выдержит, а на резких поворотах при сумасшедшей скорости бывает порой и больше. Повреждения шейных позвонков у пилотов «Фортуны» – обычная травма, об этом даже не пишут и не говорят.

– Так о чем вы хотели у меня спросить? Спрашивайте.

Айрин бросила взгляд на журналы. Почти все – спортивные. Но те, что сверху, лежат «мордой вниз». Явно не потому, что Лоринг ждал непрошеных гостей: сегодня он здесь не появлялся, а вчера не мог предвидеть появления полиции. Или мог?

– Вы сказали: вас не любят газеты. Мне известно, что в последние месяцы вокруг вас действительно много газетного шума. Можно даже назвать это травлей. С чего все началось?

Она ждала, что гонщик возмутится или, по крайней мере, выкажет раздражение, но Лоринг лишь с некоторым удивлением вновь приподнял свои выразительные брови:

– А какое это имеет отношение к сегодняшнему событию?

– Я вообще не знаю, что имеет к этому отношение, а что нет, – пояснила комиссар. – И хочу это понять. На вас, судя по всему, готовилось покушение, мистер Лоринг, и мне важно пока уяснить, среди кого следует искать возможных заказчиков.

– Ну, не среди газетчиков! – воскликнул гонщик, сумев почти скрыть презрительную гримасу. – У них – свое «оружие», они никого не взрывают.

– Вы так думаете? – Айрин все внимательнее смотрела ему в глаза, и внезапно ей показалось, что в них мелькнуло опасение. – Но в любом случае газетчики ведь никогда не работают сами на себя. Им кто-то платит. А кто платит за газетные бобмы, может уплатить и за тротиловые. Повторяю вопрос: с чего началась атака на вас в прессе?

Лоринг пожал плечами.

– Это – чисто спортивный конфликт. И если вы, комиссар, знаете об этой истории, то знаете, и с чего она началась. Вы ведь любите гонки?

Теперь удивилась она:

– Откуда вы знаете? Вашим директорам я сказала, что люблю «Фортуну», но они не успели вам это передать.

– Да никто мне не передавал. Просто сюда мы с вами шли через пит-лейн, и я заметил, как вы посмотрели на трассу. Почти как на старого друга.

– Хм! В одном газеты не преувеличивают – интуиция у вас потрясающая. И, выходит, не только в отношении машин. Да: я люблю гонки, хотя давно уже смотрю их нерегулярно – нет времени. Тот заезд в Лос-Анджелесе я видела. Поэтому и пытаюсь понять, в чем дело. Ведь это вас толкнули, и вы вылетели с трассы. Или нет?

Даниэль Лоринг усмехнулся:

– Ну, как вам сказать… Это был первый заезд сезона. Квалификация для меня прошла скверно – дождь ударил именно тогда, когда мне нужно было ехать. В результате – шестнадцатое место на старте. Я стал прорываться вперед. Когда нужно отыграть столько мест, приходится идти жестко. Выходя на шестое место, обгонял Гензеля Рихтера – он ездит в большой «Фортуне» третий год. Выступает за команду «Каллисто». Я шел по внешней траектории и уже выдвинулся по отношению к его машине на треть корпуса. Гензель попытался все же меня оттеснить и вернуть позицию. Я не стал ему уступать. В результате мы ударились друг о друга и вышиблись оба. Оба остались без очков. Обычно в таких случаях судьи никого не наказывают – умысла тут быть не могло. Они и не наказывали. И вдруг газеты точно взбесились! Больше всего старалась отечественная пресса.

– Немецкая?

– Ну, наверное, не китайская! Говорят, у Гензеля отец – какой-то газетный магнат в Гамбурге. Но думаю, дело не в этом. Две недели подряд, до следующего заезда, мне припоминали мои грехи на протяжении всех тринадцати лет в «Фортуне». Где, когда и кого я толкал, кого обгонял неправильно… И что, мол, судьи мне прощали и прощают то, чего никогда не простят другим… Чуть ли не на деньги намекали! Много раз повторяли, что я староват для нынешних темпов гонки, но не хочу уходить на покой – вот и выпихиваю с трассы соперников, не имея сил их обойти. Поскольку это все – бред полный и очевидный, я особо не огорчался. Но в Нью-Мексико, на второй заезд, честно сказать, приехал не в самой лучшей форме. Глупо! А там перед квалификацией вдруг объявляют брифинг. И на брифинге все прочие гонщики говорят мне, что я в Лос-Анджелесе совершил очень дурной поступок, а потому, что бы там судьи ни решили, должен извиниться перед Гензелем. Ну а журналисты аппаратами щелкают, камерами сверкают. Я – в бутылку: с чего извиняться, если в крайнем случае виноваты оба? Ну, они проголосовали…

– Что, что? – изумленно переспросила комиссар Тауэрс. – Про-го-ло-со-вали?! Это как? Поднятием руки?

– Да, – он посмотрел на нее и чуть приметно улыбнулся. – Именно так. Я встал и извинился.

– Но зачем? – спросила комиссар. – Извинение, вырванное силой, – не извинение. В нем нет смысла.

– Я знаю. Но не люблю склоки. Это событие газеты и журналы комментировали на все лады еще недели две. После было поутихли. Потом стали обсуждать мои первые заезды в этом сезоне, а начался он у меня откровенно плохо. Почему-то напридумывали обо мне кучу дурацких историй, которых не было и быть не могло. И продолжают с небольшими перерывами, хотя последние заезды я выиграл. Три выиграл, но один раз был седьмым. Вот и все.

Рассказывая, он несколько раз умолкал, и комиссар заметила, как в эти моменты жестко сжимался его маленький, резко очерченный рот. Глаза были почти все время опущены, руки скрещены на груди. Злится? Или просто волнуется?