Его прервал шум голосов, — появился сияющий, довольный Жори, рассказывая, что он подсунул в газету завалявшуюся старую хронику и теперь целый вечер свободен. Почти тотчас же вошли Ганьер и Магудо, встретившиеся у дверей. Ганьер последнее время был поглощен придуманной им теорией цвета, которую он излагал сейчас Магудо.
— Так вот, ты начинаешь писать, — говорил он. — Красный цвет флага блекнет и желтеет, потому что он вырисовывается на синеве небес, а дополнительный цвет синего — оранжевый, в который входит красный.
Клод тотчас же заинтересовался и принялся расспрашивать Ганьера, но их прервала вошедшая с телеграммой служанка.
— Это от Дюбюша, — объяснил Сандоз, — он извиняется за опоздание и присоединится к нам в одиннадцать часов.
Тут Анриетта широко распахнула дверь и пригласила всех к столу. Она сняла передник и, как радушная хозяйка, весело со всеми здоровалась.
— К столу! К столу!
Было уже половина восьмого, а с буйабесом шутки плохи. Жори предложил подождать Фажероля, который поклялся прийти, но никто и слушать не хотел. Фажероль становится смешон, корча из себя молодого метра, заваленного работой.
Столовая, куда все перешли, была очень мала, и, чтобы всунуть туда пианино, пришлось даже проломить стену в чулан, предназначавшийся для посуды. Тем не менее в дни сборищ за круглым столом, под висячей лампой из белого фарфора, размещалось до десяти человек; правда, в таких случаях буфет оказывался забаррикадированным, и служанка уже не могла доставать из него посуду. Впрочем, хозяйка сама прислуживала гостям, а хозяин садился около блокированного буфета, чтобы по мере надобности брать оттуда тарелки.
Анриетта посадила справа от себя Клода, а слева — Магудо; Жори и Ганьер сели около Сандоза.
— Франсуаза! — позвала Анриетта. — Подайте, пожалуйста, гренки, они на плите.
Служанка принесла блюдо с гренками, и хозяйка, разложив их по тарелкам, начала разливать буйабес; но тут вновь открылась дверь.
— А вот и Фажероль! Садитесь рядом с Клодом.
Фажероль учтиво извинялся, оправдываясь деловым свиданием. Одет он теперь был чрезвычайно элегантно, в костюме английского покроя, и держался как светский человек, с некоторым уклоном в артистичность. Усевшись, он стал пожимать руки своему соседу, выражая живейшее удовольствие.
— Ах, старина Клод! Как давно мне хочется тебя повидать! Да, двадцать раз я собирался поехать к тебе туда, но ты ведь знаешь, жизнь…
Клод, которому стало не по себе от этих излияний, пытался ответить на них столь же сердечно. Его спасла Анриетта, которая, продолжая разливать суп, спросила:
— Скажите, Фажероль, вам положить гренков?
— Конечно, сударыня, два гренка… Я обожаю буйабес. К тому же вы его изумительно приготовляете! Настоящее чудо!
Все пришли в восторг, в особенности Магудо и Жори, которые объявили, что лучшего им не доводилось едать даже в Марселе. Молодая женщина, и без того раскрасневшаяся около плиты от похвал зарумянилась еще больше и, не выпуская из рук разливательной ложки, то и дело наполняла тарелки, которые ей протягивали; она даже сама побежала на кухню, чтобы прибавить супа, потому что служанка не успевала справляться с ее просьбами.
— Кушай и ты! — кричал жене Сандоз. — Мы подождем, пока ты поешь.
Но она упрямилась и не хотела садиться.
— Оставь… Лучше передай хлеб, он стоит на буфете сзади тебя… Жори предпочитает свежий хлеб, он крошит его в суп.
Сандоз тоже поднялся и помогал угощать гостей. Все трунили над Жори по поводу его пристрастия к густой тюре вместо супа.
Клод, проникаясь всеобщим веселым добродушием, как бы пробуждался от долгого сна и, глядя на них всех, спрашивал себя, не вчера ли он их покинул и неужели это возможно, что целых четыре года он не обедал с ними по четвергам. И все же они переменились, он чувствовал, что они стали совсем другими: Магудо ожесточила нищета, Жори погряз в разврате, Ганьер откололся от всех, замкнувшись в мечтаниях, а от сидевшего рядом с ним Фажероля веяло холодом, несмотря на его преувеличенную сердечность. Конечно, и лица приятелей немножко постарели за эти годы, но не в этом было дело — между ними образовалась какая-то пустота. Клод видел, что они разобщены, чужды друг другу, несмотря на то что тесно, локоть к локтю, сидят за одним столом. Да и место было новое; и женщина хотя и привнесла очарование, но и утихомирила их своим присутствием. Но почему же у Клода при виде этих фатальных превращений, подтверждавших, что все умирает и возобновляется вновь, именно сейчас было острое ощущение возрождения? Почему он мог бы поклясться, что сидел на этом самом месте и в прошлый четверг? Наконец он понял: дело было в Сандозе, который один ничуть не изменился; он был по-прежнему упрямо верен своим привязанностям, равно как и творческим намерениям. Принимая вместе с молодой женой старых друзей за своим столом, он так же радовался, как в те времена, когда делился с ними последними крохами. Вечная его мечта о неизменной дружбе осуществлялась, подобные четверги в его сознании продолжались до бесконечности, до самого конца его дней. Навсегда вместе! Вышли в путь одновременно и вместе должны прийти к победе!
Сандоз, должно быть, понял, какая мысль занимает Клода, и сказал ему через стол со своим прежним открытым юношеским смехом:
— Ну вот и ты наконец с нами, старина! До чего же, черт побери, нам тебя недоставало!.. Но ты видишь, ничто не изменилось, мы все те же… Не так ли? Отвечайте!
Приятели ответили наклоном головы: «Ну еще бы, еще бы!»
— Вот только кормят нас теперь немножко лучше, чем на улице Анфер… — радостно продолжал Сандоз. — Каким варевом я вас там пичкал!
После буйабеса было подано рагу из зайца, а в завершение жареная птица и салат. Приятели, продлевая удовольствие от десерта, долго еще сидели за столом. Но беседа не была столь горячей и взволнованной, как некогда; каждый говорил о себе и умолкал, заметив, что никто его не слушает. Однако, когда подали сыр и несколько кисловатое бургундское вино, бочонок которого юная чета рискнула приобрести на гонорар от первого романа, голоса зазвучали громче, присутствующие оживились.
— Так, значит, ты связался с Ноде? — спросил Магудо, скуластое лицо которого от голода еще больше заострилось. — Правда ли говорят, что он гарантировал тебе пятьсот тысяч франков за первый год?
Фажероль ответил, еле разжимая губы:
— Да, пятьсот тысяч… Но еще ничего не решено. Я только нащупываю почву, глупо связать себя подобным образом. Ну, меня-то не закабалишь!
— Подумать только, — пробормотал скульптор, — до чего ты привередлив! За двадцать франков в день я готов подписать что угодно.
Теперь все слушали Фажероля, который изображал из себя человека, истомленного успехом. Личико его было столь же лукаво, как и прежде, но прическа и борода придавали ему некоторую солидность. Он еще заходил изредка к Сандозу, но уже отдалился от компании, появлялся на бульварах, посещал кафе, редакции газет, все общественные места, где он мог завязать полезные знакомства. В стремлении переживать свой триумф обособлено была его тактика, в которой сквозила хитрая мыслишка, что для преуспеяния лучше не иметь ничего общего с этими бунтарями: ни скупщика картин, ни связей, ни привычек. Поговаривали, что он обхаживал светских женщин, не на манер грубого самца Жори, но как распутник, искусно владеющий своими страстями; он щекотал нервы разным стареющим баронессам, могущим способствовать его успеху.
Жори, движимый стремлением придать себе значимость, так как претендовал на то, что создал Фажероля, как некогда будто бы создал Клода, спросил:
— Скажи, пожалуйста, ты прочитал статью Вернье о тебе? Прибавился еще один, идущий по моим стопам!
— Подумать только, о нем уже пишут статьи! — вздохнул Магудо.
Фажероль беззаботно махнул рукой; но он исподтишка смеялся над этими бедняками, столь неловкими, упорствующими в своих заблуждениях, когда было так легко победить толпу. Не пора ли ему окончательно отринуть их, порвать с ними? Ему ведь пошла на пользу та ненависть, которую они возбуждали, именно из-за нее так хвалили его изящные картины, как бы желая этими похвалами доконать их упорное стремление творить резкие, грубые вещи.
