Солнце было уже в зените, когда дверь нашей избушки отворилась и на крыльцо, пошатываясь и щурясь от яркого света, медленно выполз Еремей. Мазнув по мне равнодушным взглядом, пошел со двора, неуверенно переступая большими ногами, обутыми в дорогие кожаные сапоги. Вот и вся любовь. Бабушка свое дело знает. И гребень волшебный не понадобился. Мне почему-то сделалось грустно.

Бабуля сидела за столом, подперев голову рукой, распространяя стойкие сивушные ароматы и напевая под нос срамные частушки. Понятно теперь, на что купца заморочила. Ни один мужик перед зеленым вином не устоит, а уж перед усиленным бабулиными наговорами и подавно. Вздохнув, я помогла родственнице устроится на лавке, укрыла ее лоскутным одеялом и навострилась бежать к подруге.

– Стоять! – Грозный окрик застал меня в дверях. – Ты чего это удумала?! Если бабушка приболела, так и баклуши бить можно?

Поняв, что от учебы отлынить не удастся, я, послушно сдвинув в сторону плетеные половички, открыла тяжелую кованую дверь подпола.

– Лентяйка, лоботряска, загуменщица, – продолжала ругаться бабка, даже когда я уже нырнула в привычную душную полутьму тайной комнаты.

Поздним вечером, когда на небе уже зажглись звезды и весь честной люд давно видел пятый сон (а иначе никак, вставать-то с петухами), к нам в двери поскреблась соседка Матрена. Разговор, видимо, предстоял непростой. Бабулино желание выгнать меня во двор, чтоб не услышала чего лишнего, на этот раз не исполнилось. Я залезла на печь, многозначительно позевывая. Да что ж это такое! Даже поспать вволю кровиночке не дают! Сонное заклятие, пущенное мне вслед ушлой родственницей, я не без труда отбила встречным зароком (все-таки в самостоятельных занятиях по старинным книгам тоже есть толк) и, чтоб никого не обидеть, бойко захрапела. Поглядывать сквозь полуприкрытые веки мне это не мешало. С высоты печи все было видно. А тем временем в горенке развертывалось представление, до которого всем ярмарочным скоморошьим потугам было далеко.

Матрена рыдала. На чистую седмицу из города возвращается муж, скорый на расправу кузнец Лаврентий. Нарочно так подгадал, чтоб к появлению на свет наследничка успеть. Казалось бы, живи да радуйся да к повитухе на поклон иди, чтоб загодя договориться. Ан нет. Уверена Матрена, что не до веселья будет кузнецу, когда кровинушку-то узрит да станет сходство с собой, болезным, искать. Я б на его месте тоже не ликовала. Маленькие лешаки рождаются корявенькими, похожими на зверят, а вовсе не на нормальных человеческих младенцев. А то, что Матренин животик – плод стараний местного лешего, ни у меня, ни у бабули сомнений не вызывало. Лесовик у нас обстоятельный, только очень уж одинокий, всем бабам куры строит, ну просто проходу не дает. Как он глупую кузнечиху зацепил? Ведь в наш лес по грибы или там по ягоды в одиночку ходить не принято – гуртом сподручнее. И выбираться легче, когда заплутает тропинка, казалось бы, с детства знакомая, начнет чудить, выводить в буреломы непролазные или болота топкие.

А Матрена все подвывала, проливая горючие слезы:

– Ведь убьет же он меня, горемычную, как есть убьет… Любые деньги плачу, ничего не пожалею.

– А от меня чего надо? – недоумевала бабушка. – Морок какой навесть, чтоб муж за своего младенца посчитал? Так соседи ему глаза быстро откроют. Всю деревню заморочить не получится.

– Бабушка-а-а, а пусть его не будет, младенца, а я уж потом… Да ни с кем, кроме мужа, да ни в жизнь…

Вот ведь змеюка, что удумала! Младенца в утробе извести! Да в чем дитенок-то виноват? От волнения я даже храпеть забыла и чуть было не ринулась у соседушки патлы выдирать. Косой бабушкин взгляд пригвоздил меня к месту.

Ёжкин кот! Неужели заметила? Да нет, кажется. Вон и не смотрит в мою сторону даже. Только ярко блестят в полутьме ниточки Матрениной судьбы, перебираемые сухими старушечьими руками.

– Значит, так, Матрена! – Звучный голос колдуньи, казалось, заполнил все пространство горенки. – Завтра после третьей звезды придешь на развилку за погостом, принесешь чистую тельную рубаху и нож…

Соседка мелко кивала и шевелила губами, стараясь поточнее все запомнить.

– Нож принесешь новый, где возьмешь – не моя забота. От горя твоего я тебя избавлю.

Рябое от беременности Матренино лицо озарилось надеждой.

– Ты взамен службу мне сослужишь, когда время придет.

– Какую такую службу? – До кузнечихи стало доходить, с кем она связалась.

– О том не ведаю. Только помни, в любой час, в месте любом, если подойдет к тебе человек или еще кто (в этом месте соседка побледнела до синевы) и скажет: «По моему хотенью, по Яги веленью…», ты его наказ исполнишь.

– А иначе?

– А иначе, девонька… – Колдунья многозначительно провела рукой по горлу. Матрена сомлела и грузно сползла с лавки.

Время тянулось медленно. Ночная гостья, отпоенная специальным укрепляющим снадобьем, давно отправилась восвояси, а бабушка все не ложилась. Шебуршала чем-то, доставала из сундука плотно спеленатые мотки пряжи, нарядную панёву, ласково перебирала длинные нити янтариновых бус. Масляная лампа чадила на столе. Я глотала злые соленые слезы. Хуже нет, чем против родни идти, только ребенка я ей загубить не дам. Лешего он там, или водяного, или еще чей – мне без разницы.

Но вот наконец погас свет, заскрипела лавка. Равномерное хрипловатое дыхание возвестило о том, что старушка отошла ко сну. Я нащупала под подушкой волшебный гребень и решительно слезла с печи. Огонь зажигать не стала, понадеялась на свое ночное зрение (есть у нашей семьи такая особенность). На цыпочках подкравшись к спящей бабуле, я осторожно потянула на себя кончик ее косы. В воздухе разлился знакомый запах приближающейся грозы, гребень споро принялся за работу, расчесывая послушные пряди… (Яга, хоть давно уже не девочка, волосы имеет богатые, длинные, с благородным собольим оттенком – любая молодуха обзавидуется.) Я шепотом бормотала заклинание забвения, пока колдовская безделушка стирала из памяти пожилой ведьмы разговор с Матреной. Потом заплела бабушкины волосы, спрятала гребень в хитрый запечный тайник и отправилась на боковую, немного сожалея, что сделанного не воротишь.

Снились мне тугие от ветра паруса, соленые брызги, крики морских птиц и кто-то темный, непознанный, ускользающий от прямого взгляда, подобно тающему на солнце туману. И только жаркий шепот: «Где же вы, моя алмазная донна?» – и дыхание на моей щеке, и незнакомое доселе томление…

Проснулась я в испарине, с заветренными губами и щеками, пылающими, будто с мороза. Бабушка все еще смачно похрапывала, завернувшись с головой в лоскутное одеяло. Умаялась, бедняжка, от моей ночной волшбы, ну так пусть отдохнет, сил наберется. А мне думу думать надо да дело делать. Матрена ведь не успокоится, пока по ее все не будет. Да и слово ведьмовское никто отменить не в силах. Обещала бабуля дуру деревенскую от докуки избавить, надо выполнять. А иначе… Охохонюшки, про это «иначе» даже думать не хочется – страшно! Быстро одевшись и прихватив в дорогу краюху душистого хлеба, я отправилась в лес.

На дворе было довольно свежо. Эх, пора доставать из сундука справные юфтяные сапожки – холодать стало, а то ведь и застудиться недолго. Выбивая зубами бодрую дробь, я прибавила шагу, чтоб согреться. Деревня быстро осталась позади. Я, сделав небольшой крюк, чтоб лишний раз ноги не мочить, перебралась через реку по мосткам.

Лес принял меня, будто матушка раскрыла объятия непутевому чаду, как только я сошла с утоптанной тропки. Палая листва приятно покалывала босые ноги. Вкусно пахло смолой, в кронах деревьев о чем-то переговаривались птицы и хлопотливо носились рыжехвостые белки.

На Идоловой поляне ничего не изменилось с тех пор, как я была здесь последний раз. (Ну разве что не подглядывали из-за кустов похотливые глаза Еремея.) Никто не разворошил холодные угли кострища, и даже мой корявый берестяной туесок, забытый впопыхах, стоял у гладкого валуна как ни в чем не бывало.

Пора начинать балаган – сцена готова, а за зрителями дело не станет.