Сейчас Людмила мысленно извинилась перед матерью за то, что посмеялась, когда мать посоветовала ей закрыть глаза и молиться Богоматери — чтобы Пресвятая Дева помогла отвлечься от того, что, возможно, случится в ее брачную ночь. Мысль об Америке помогла вынести мучительную боль в первый раз, но не во второй. Может ли он наброситься на нее в третий раз за одну ночь? Неужели она вышла замуж за сексуального маньяка?
Теперь Милош крепко спал, и на лице его было то мягкое выражение, которое она так хорошо знала. Наверное, выпивка пробудила в нем неописуемую страсть. Должно быть, в этом все дело. Что ж, такое больше никогда не повторится.
Людмила с трудом дотащилась до умывальника в углу комнаты. Она уже собралась повернуть кран, когда Милош пошевелился. Она не посмела рискнуть и разбудить его, однако совершенно невозможно заснуть, чувствуя себя такой грязной. Она яростно вытерлась полотенцем, помеченным штампом «собственность Соединенных Штатов». Она сама теперь стала собственностью, но, конечно, игра стоит свеч.
Милош был ее спасением от серости и нищеты, тошнотворных запахов перманента, краски для волос и, что еще противнее, средств для удаления волос, пропитавших каждый сантиметр дома, где она родилась и жила до сих пор. Он был ее гарантией освобождения от жизни, полной тяжелого, нудного труда в семейном «салоне красоты», занимавшем комнату, которая во всех прочих домах на их улице служила парадной гостиной. Он был ее билетом в Соединенные Штаты Америки, где, судя по его рассказам, Елена Рубинштейн и Элизабет Арден владели огромными, как дворцы, косметическими салонами, где у каждой семьи была собственная ванная комната и машина, где полки магазинов ломились от нейлоновых чулок, губной помады и флаконов лака для ногтей нескольких дюжин цветов в тон к любому туалету, где слыхом не слыхивали о купонах и карточках на приобретение продуктов и одежды.
Когда Милош начал рассказывать, какие вещи продаются в магазине военно-торговой службы американского гарнизона в Праге, Людмила не верила до тех пор, пока ему самому не разрешили делать там покупки. Людмила не сомневалась, что в тот вечер, когда он подарил ее родителям американские консервы — вирджинскую ветчину, — их прохладное отношение к Милошу в корне изменилось. Автомеханик, который был недостаточно хорош для их красавицы дочки, вдруг сбросил лягушачью кожу, превратившись в принца — шофера американского полковника, их будущего зятя. Она слышала, как отец с гордостью рекомендовал Милоша таким образом даже отцу Кузи, семейному духовнику, шесть часов назад обвенчавшему их.
Людмила прислонилась лбом к холодному оконному стеклу и взглянула туда, где за запертыми воротами сверкал огнями дворец, в котором спал полковник Бенедикт Тауэрс, главнокомандующий миссии Соединенных Штатов и начальник ее мужа. Он не знал, что его шофер, механик, гид, а временами и переводчик сегодня женился на своей подружке детства в присутствии немногих, самых близких родственников. Он не знал и, как они надеялись, никогда не узнает, что причиной, из-за которой молодые люди только-только тайно сыграли свадьбу, явилась одна из его кратких бесед с Милошем несколько месяцев назад: он тогда назвал Милоша не просто лучшим шофером, когда-либо служившим у него, а гением в механике. «Возможно, мне даже удастся взять тебя с собой в Штаты, Милош. Работай так же хорошо, как и раньше, и я подумаю над этим».
Если сам Милош не придал большого значения обещанию, рассказывая ей о нем, как он рассказывал ей почти обо всем, то Людмила думала об этом еще меньше. А потом Милош с глупым выражением на вытянувшемся лице сказал, что, возможно, полковник Тауэрс действительно собирается так поступить, потому что он снова завел об этом речь и даже говорил что-то о весне 47-го.
Милош едва не плакал, повторяя:
— Как я могу оставить тебя здесь, ведь я жить не могу, если не вижу тебя каждую неделю, каждый день. Ах, если б я только мог?
Не раздумывая ни минуты, она предложила ему самое простое решение. Ей еще не исполнилось двадцати лет, но, без сомнения, полковник не станет, не сможет разлучить мужа с женой, так что зачем ждать? И, обсудив создавшееся положение с родителями, они наконец приняли решение; накануне дня Святой Барбары ее отец принес домой ветви вишневого дерева, которыми украсили гостиную и переднюю в надежде, что в натопленном помещении вишня зацветет. И она действительно зацвела, чему все, в том числе и сама Людмила, очень радовались: по старинной чешской традиции считалось, будто цветы вишни перед Рождеством — залог того, что каждая дочь в семье найдет хорошего мужа, не исключая и Наташу, хотя она была еще маленькой девочкой.
Ее родителей оказалось на диво легко уговорить (возможно, они даже почувствовали облегчение, учитывая скудные средства и неважное состояние дел в семейном бизнесе без намека на улучшение), что свадьбу необходимо справить очень тихо. По крайней мере, сейчас это было сделать легче, чем во время немецкой оккупации, когда разрешение на брак следовало получить у властей, на что уходили месяцы, если его вообще давали. Отец Людмилы особенно настаивал на том, что, если полковник узнает о свадьбе до того, как она состоится, или раньше, чем он примет окончательное решение дать Милошу столь исключительную возможность устроиться в Штатах, у него появится прекрасный повод передумать.
А потому она, конечно, не могла переехать к Милошу и жить с ним в квартире, предоставленной ему правительством Соединенных Штатов; до сегодняшнего вечера мысль о том, что после брачной ночи ей придется вернуться домой, где Милош сможет проводить с ней только свои выходные, служила единственным поводом для огорчения. И как радовалась она этому сейчас! Ведь где бы она ни жила, она была теперь женой Милоша и не имела права ни в чем ему отказать.
Людмила почувствовала, как к глазам подступают слезы. Это была крупная игра. Она поставила на карту свою судьбу в надежде, что в тот момент, когда Милош признается, что у него есть жена, которую он хочет взять с собой в Америку, жена, которая так же хорошо может справляться с обязанностями горничной (или парикмахера, если полковник женат), как Милош с обязанностями шофера и механика, полковник проявит доброту и понимание, а не холодность и безразличие, столь свойственные ему, по словам Милоша.
Хотя Людмила никогда не встречалась с полковником Тауэрсом, однажды ей довелось его увидеть, и сейчас она убеждала себя, что на фотографиях, появлявшихся время от времени в пражской ежедневной газете «Народная политика», он выглядит добрым.
Она стояла со своими родителями среди ликующей толпы на Карловом мосту в тот памятный день в середине мая год назад, когда на американском джипе прибыл Тауэрс. Он был первым американским офицером в военной форме, появившимся в столице через неделю после официальной капитуляции Германии, и его приезд произвел сенсацию: подобно всем и каждому, она стремилась пробиться к нему поближе, охваченная желанием дотронуться, поцеловать суровое, мужественное лицо победителя. Она кричала от радости до хрипоты и в то же самое время задавалась вопросом, как и все остальные: «А где же американские танки?»
Только через несколько недель стало известно, что Тауэрс вместе с небольшим числом офицеров чешского происхождения, служивших в разведке США, был направлен в Прагу из штаб-квартиры главных сил генерала Паттона в Пльзене с особой дипломатической миссией — вновь открыть посольство Соединенных Штатов, а вовсе не прокладывать путь для оккупационных частей американской армии.
Людмила плакала потому, что ее родители плакали от страха, узнав правду: так как армия русских первая вошла в Прагу с северо-востока, чтобы «освободить» их раньше, чем генерал Пат-тон пересечет южную границу, именно русские займут их страну спустя всего несколько месяцев после войны. Русские войска все еще находились здесь, и, как говорили ее родители и их друзья, было похоже, что они могут остаться надолго; неулыбчивые, мрачные лица русских встречались повсюду, прибавляя уныния в атмосфере нехватки всего, когда даже за буханкой хлеба приходилось выстаивать бесконечные очереди. Неудивительно, что ее родители так бескорыстно хотели для нее лучшей жизни.
