— Как подробности ленча с уважаемой миссис Сэнфорд могут сравниться с тем, что я готов тебе предложить, — это выше моего понимания. Ну, хорошо. Садись там, подальше от меня, и корми меня. А потом я послушаю.

За ужином Людмила повторила все, о чем говорила Александра, почти слово в слово, в том числе и замечание о сигаретах с фильтром.

— Она предложила мне назвать салон, а также и основной крем по уходу за кожей «Людмила». Неплохая идея, правда?

Бенедикт нахмурился.

— Я думаю, это совершенно ужасно.

Людмила вздрогнула, ощутив необъяснимую тревогу.

— Почему? Я полагала… Мне казалось, тебе нравится мое имя.

— Нравится? — Он словно впервые задумался об этом. — Мне нравишься ты. Между нами, я тебя обожаю, но твое имя… — Он сделал паузу. — Если поразмыслить, оно мне никогда не нравилось. Поэтому я называю тебя Лу. — Он залпом выпил свой бокал.

Он не без радости отметил, что Людмила смотрела на него с печалью и унынием. Да, ему пришлось не по вкусу, что жена предложила повременить с постелью. Позже он заставит ее заплатить за это.

Бенедикт налил себе второй бокал вина, и, пока он пил, ни один из них не произнес ни звука. Он поднялся и подошел к краю террасы, чтобы полюбоваться на сияющий огнями город. Повернувшись спиной, он промолвил наконец:

— «Лу» может быть сокращением какого-нибудь другого имена «Людмила» — имя фрицев. Оно звучит слишком по-немецки, чтобы способствовать процветанию любого бизнеса в этой стране, даже сейчас. Сегодня я уже говорил Норрису: пусть война закончилась почти десять лет назад, но я не вижу, чтобы американцы охотно покупали новые «мерседесы», хотя они собираются ставить на машины первые системы автоматической подачи топлива. — Он обернулся, прислонившись к балюстраде. — Я определенно никогда не куплю ни одной, и то же самое относится к японским машинам — если бы они даже оказались настолько глупы, чтобы начать производство автомобилей.

В душе у Людмилы все кипело, хотя внешне она оставалась бесстрастной и спокойной, дожидаясь, когда Бенедикт закончит свою лекцию. По-немецки! Да как он смеет так оскорблять ее, зная, что пришлось пережить ее семье во время немецкой оккупации? Тогда как Бенедикт продолжал рассуждать о послевоенных международных отношениях, мысли Людмилы обратились к ее бедной матери и милой малышке Наташе. Как ужасно, что ее младшая сестра растет в стране, находящейся под властью не менее жестоких завоевателей. Наташа. Ей захотелось плакать. Ее маленькой сестричке уже исполнилось четырнадцать, и она понятия не имела, что значит — жить в свободном мире.

Слава богу, она стала получать почту из Праги более регулярно. С помощью связей Бенедикта у нее даже появилась возможность изредка посылать им кое-какие вещи, в том числе и балерину, куклу для Наташи — та написала, что хочет стать балериной. На последней фотографии она сама походила на куколку-балерину; ее фигурка казалась особенно крошечной в пачке, наверняка сшитой руками матери, которой, вероятно, пришлось в порядке бартерного обмена сделать перманент или стрижку, чтобы достать нужный материал.

Людмила вдруг поняла, что на террасе тихо. Бенедикт молча смотрел на нее. Она слишком долго была погружена в собственные мысли. Она не могла говорить, ей все еще было больно, но она заставила себя улыбнуться, откинув назад голову, изогнув шею, зная по опыту, что это один из способов притвориться счастливой.

Он подошел к ней и обнял. Не сказав ни слова, он стянул с ее плеч серый шифон, опустив пеньюар до бедер, открыв живот с маленьким углублением пупка. Он грубо распустил ее волосы, каскадом заструившиеся по плечам и обнаженной груди. Когда он склонился к ней и принялся ласкать ее торс, она закрыла глаза, стараясь унять дрожь, дрожь гнева, но и возбуждения. Его пальцы проникли ей во влагалище.

— Да, моя маленькая Лу, твое имя звучит слишком по-немецки. Нам нужно другое, более мягкое, такое же мягкое, как ты внутри…

Ее дыхание участилось. Она начала извиваться и постанывать, тогда как он продолжал свою работу пальцами. Она была близка к оргазму. Ее тело пришло в движение, когда он внезапно отдернул руку.

— Выходи из-за стола. Иди в спальню и жди меня, — приказал он. — Сегодня ночью я хочу иметь в своей постели новую женщину. Ее зовут Луиза Тауэрс.

Через два месяца магазин, где прежде находилась булочная для гурманов, расположенный всего в одном квартале от «Лепестков», цветочной лавочки Александры, был готов, преобразованный в «Институт по уходу за кожей Луизы Тауэрс», ставший одним из первых профессиональных салонов в Нью-Йорке, специализировавшихся на проблемах лечения и ухода за кожей.

Интерьер салона тоже был необычным. В отличие от вычурно и безвкусно отделанных огромных, многоэтажных мраморных дворцов императриц красоты Арден и Рубинштейн, со множеством предоставляемых услуг и пронизанных духом тщеславия от фундамента до крыши, в «Институте Луизы Тауэрс» все было по-больничному белым, царили прохлада и простота линий, от безупречно чистой приемной до кабинета, где проводили анализы и давали консультации, и огромных лечебно-процедурных залов в глубине здания.

Штат служащих состоял из четырех человек: двое «эстетиков» (Луиза настаивала, чтобы их называли именно так), причем оба — восточноевропейского происхождения, ассистент для выполнения неквалифицированной работы и регистратор для приема посетителей; все четверо получили работу благодаря своей безукоризненной коже. Одним из непременных условий найма являлось то, что на их лицах не должно было быть и следа косметики, не говоря уж о густом слое грима.

Людмила по настоянию Бенедикта официально изменила свое имя на «Луиза», однако, как она без тени улыбки сказала Александре, самые близкие друзья могут звать ее «Лу» — так продолжал называть ее муж.

И снова по указанию Бенедикта Луиза Тауэрс обратилась с просьбой о предоставлении патента на растительный крем против морщин, изготовленный по старинному рецепту семьи Суковых, хотя он прекрасно знал, что основой для крема послужил некий состав, который, по воспоминаниям Луизы, ее мать готовила из пахты, трав и некоторых основополагающих ингредиентов, плюс церерзиновая мазь и минеральные и кунжутное масла; новые добавки предложил один из самых молодых химиков «Тауэрс фармасетикалз» Дэвид Ример, которому было велено оставаться в полном распоряжении миссис Тауэрс, пока новое предприятие не наберет обороты.

— Возможно, мы не получим патент, — весело сказал Бенедикт Луизе, — но, если заявить прессе, что подана заявка на патент, это поднимет престиж твоего снадобья, а к тому моменту, когда придет ответ из патентного бюро, Институт откроется и начнет работать.

Он не особенно верил в эту затею, но ему доставляло радость возвращаться каждый вечер домой на Парк-авеню и видеть, какой счастливой и непривычно жизнерадостной стала его молодая жена.

Торжественное открытие планировалось на конец сентября, но за неделю до этого были приглашены самые влиятельные представители прессы для предварительного интервью. Они все пришли: Антуанетта Доннелли из «Дейли ньюс», самой популярной газеты в стране; Евгения Шеппард из «Геральд трибьюн», блестящая журналистка, статьи которой пользовались широким спросом и часто перепечатывались другими изданиями; Вирджиния Поуп из «Нью-Йорк таймс»; Энн Йатс из «Уорлд телеграмм»; Пэт Льюис из «Джорнал Америкен»; и главные редакторы и редакторы разделов, посвященных косметике, журналов «Вог» и «Харперс Базар». Все они по желанию могли получить бесплатные консультации и процедуры.

Только две журналистки из всего многочисленного собрания сказали, что у них найдется время для двухчасового сеанса, и Луиза немедленно встревожилась, решив, что два часа, возможно, слишком долго, хотя большинство процедур, предлагаемых салоном «Рубинштейн» в Лондоне, занимали не меньше времени. Вероятно, женщины в Нью-Йорке заняты гораздо больше, чем медлительные представительницы их пола в Лондоне. Луиза зафиксировала эту мысль в записной книжке, которую теперь повсюду носила с собой.