— А что вам сегодня подавали на обед? — осведомилась старшая дочь мистера Уотсона.

Рассказчик перечислил все блюда, остановясь подробнее на тех, коими угощался сам.

— Славный у меня нынче выдался денек, — заключил он. — То-то друзья мои удивились! И, должен вам сказать, столько было явлено уважения со всех сторон, столько внимания к больному человеку! Усадили подле огня, на самое теплое место. А как подали куропаток — доктор Ричардс прямо со своего конца стола велел передать их на мой — боялся, чтобы меня ненароком не обнесли, с его стороны это было очень любезно. Но более всего мне польстило внимание мистера Ховарда. В столовую надо было подниматься по очень крутым ступенькам, что с моей подагрой не так-то легко; так вот, мистер Ховард сам провел меня от первой ступеньки до последней, притом настаивал, чтобы я сильнее на него опирался. Очень достойный поступок для такого молодого человека! Я никак не мог рассчитывать на подобное внимание, мы ведь с ним виделись впервые в жизни. Кстати сказать, он справлялся о какой-то из моих дочерей — я только не понял о какой. Впрочем, вам лучше знать.

Спустя еще два дня, в три часа без пяти минут, когда Нянюшка только-только начала сновать из кухни в гостиную с подносом и столовыми приборами, ее неожиданно отвлекли от этого занятия: в прихожей раздался резкий звук, будто какой-то всадник, не спешиваясь, стегнул плеткой по входной двери. Элизабет приказала никого не впускать. Однако не прошло и минуты, как Нянюшка, с видом несколько сконфуженным, снова появилась на пороге, неловко придерживая дверь, а вслед за ней в гостиную ступили лорд Осборн и Том Мазгрейв. Можно лишь догадываться, с каким изумлением смотрели сестры на своих визитеров. В обеденный час незваный гость всегда некстати, а уж явление этих двоих — один из которых лорд и вдобавок впервые в доме — и вовсе было как гром среди ясного неба. Лорд Осборн и сам, кажется, был смущен; когда его развязный приятель представил его дамам, он с трудом выдавил из себя нечто по поводу высокой чести, за каковую почитает он возможность засвидетельствовать свое почтение мистеру Уотсону. Эмма, разумеется, догадывалась, что нечаянный визит имеет отношение скорее к ней, нежели к мистеру Уотсону, однако мысль об этом не слишком ее утешала. Хуже всего было то, что люди совершенно посторонние стали вдруг свидетелями обстоятельств, в которых принуждена была жить ее семья. За годы, проведенные в доме своей тетушки, Эмма слишком привыкла к изяществу и изысканности и слишком хорошо понимала теперь, что для обитателя замка многое в ее нынешнем жилище может оказаться предметом насмешки.

Элизабет, по счастью, были неведомы такие муки; глядя на жизнь проще, соответственно собственному своему разумению, она хоть и ощущала некоторую неловкость в присутствии важных гостей, однако вовсе не видела, чего тут стыдиться. Мистер Уотсон — как, впрочем, гостям сообщено было Нянюшкой еще с порога — не мог спуститься, по причине своего нездоровья. После некоторых церемоний гости в конце концов расселись: лорд Осборн поближе к Эмме, а неизменный его спутник, счастливый сознанием собственной важности, — по другую сторону от камина, возле Элизабет. Том Мазгрейв болтал без умолку; лорд же Осборн, выразив в начале беседы надежду, что Эмма не простудилась на балу, долго еще не находил что сказать и сидел молча, лишь изредка услаждая взор созерцанием прекрасного профиля своей соседки. Эмма, со своей стороны, была не очень расположена развлекать гостя беседой, и ему пришлось предпринять значительные умственные усилия, из коих явилось замечание, что лень нынче довольно хорош, а вслед за ним и вопрос:

— Ходили вы нынче на прогулку?

— Нет, милорд. Нам показалось, что сегодня слишком грязно.

— Вам следует носить полусапожки. — И далее, после продолжительной паузы: — Ничто так не подчеркивает стройность женской ноги, как полусапожки; лучше всего черные каучуковые, с нанковым верхом. Вам разве не нравятся полусапожки?

— Нравятся; но они непригодны для сельских прогулок, разве что сделаны на уродливо толстой подошве.

— В сырую погоду дамам лучше ездить верхом. Вы ездите верхом?

— Нет, милорд.

— В седле любая женщина делается необыкновенно хороша; странно, что не все этим пользуются.

— Возможно, одним недостает для этого желания, другим средств.

— Полагаю, многие дамы просто не догадываются, как хорошо они смотрятся верхом, — иначе за желанием дело бы не стало; а где есть желание, там скоро сыщутся и средства — не так ли, мисс Уотсон?

— Вашей милости угодно думать, что при желании женщина все может повернуть по-своему; кажется, у женщин и мужчин всегда были расхождения в этом вопросе. Не берусь разрешить сей давний спор, милорд, но скажу, что бывают обстоятельства, неподвластные даже нам, женщинам. Так, женская бережливость может, разумеется, многое; но вряд ли даже она способна малый доход обратить в большой.

Лорд Осборн молчал; тон Эммы не казался ему ни нравоучительным, ни насмешливым; но в тихой серьезности, с какой она говорила, да и в самих словах ее было нечто, заставившее его милость взглянуть на свою собеседницу по-новому. И когда он в следующий раз прервал молчание, сказанное уже совеем не походило на прежнюю несуразицу, произнесенную от полной безысходности, и поэтому прозвучало гораздо уместнее. Он впервые испытал искреннее желание понравиться женщине и искренний интерес к этой женщине, а поскольку от природы он был человеком неглупым и добросердечным, эти новые ощущения тотчас оказали благотворное воздействие и на его манеры.

— Насколько я понял, вы недавно в наших краях, — заговорил он вполне учтиво. — Надеюсь, вам здесь нравится?

Наградой ему был дружелюбный ответ и возможность, вместо профиля, видеть лицо своей собеседницы.  Утомленный произведенным над собою усилием и вполне довольный возможностью беспрепятственно созерцать прекрасные черты, лорд Осборн далее сидел уже молча, никак не откликаясь на нескончаемую болтовню Тома Мазгрейва.

Спустя несколько минут дверь приоткрылась, и Нянюшка, заглянув в гостиную, спросила:

— Прошу прощения, мэм, но хозяин спрашивает, отчего вышла заминка с обедом.

Гости, до сего момента упорно не желавшие замечать очевидной близости трапезы, тотчас вскочили и принялись извиняться, а Элизабет крикнула вслед Нянюшке, что «пусть Бетти уже несет наверх тушеную курицу».

— Простите великодушно, — добавила она, с улыбкой оборачиваясь к Тому Мазгрейву. — Вы ведь знаете, как рано мы у себя в Стэнтоне привыкли обедать.

Том не нашелся что ответить, ибо привычки Уотсонов и правда были ему известны слишком хорошо, а наивная прямота, с какой мисс Уотсон только что об этом упомянула, даже повергла его в некоторое смущение. Еще несколько минут ушло на прощальные любезности лорда Осборна, который, кажется, становился тем словоохотливее, чем меньше времени оставалось в его распоряжении. Он советовал сестрам совершать ежеутренний моцион, невзирая на слякоть, высказался еще раз в пользу полусапожек, просил Эмму позволить его сестре прислать ей адрес лучшего сапожника, а под конец заявил:

— На той неделе — думаю, в среду, часов в девять — я собираюсь охотиться с собаками неподалеку отсюда; начнем, пожалуй, от опушки Стэнтонского леса. Говорю об этом на всякий случай — вдруг вы захотите хотя бы издали взглянуть, как спускают свору. А если к тому времени распогодится — что ж, возможно, вы даже согласитесь оказать нам честь и лично пожелаете охотникам удачи.

Выпроводив гостей, сестры воззрились друг на друга в молчаливом изумлении.

— Уму непостижимо! — первая не выдержала Элизабет. — Сам лорд Осборн пожаловал к нам в Стэнтон. Кто бы мог подумать! Он, конечно, красавец; но по части светской обходительности до Тома Мазгрейва ему все равно далеко. Я так рада, что он ни разу ко мне прямо не обратился — не представляю, как бы я стала разговаривать с таким важным гостем. Том держался прекрасно — правда ведь? Вот только я что-то не заметила, чтобы ему уж так не терпелось узнать, где наши Пенелопа с Маргарет, — я едва вытерпела, чтобы ему не попенять. И все-таки хорошо, что Нянюшка не стала при них расстилать скатерть, — это было бы совсем уж неловко. Поднос на столе — еще туда- сюда, но скатерть!..