Дима смешался.

– Ну… ничего ж такого не было. Я и расстегнуть-то не успел! Киба-дачи, зен-учу-дачи. А потом – темнота-а-а. Алиса Георгиевна, голубушка! Поверите ли, такой ой-цуки больше не хочу. Поэтому с темным прошлым будет покончено. Прямо щас. Прямо на глазах. Иначе худо нам придется, как мне кака-кажется.

– Тогда вступаем в служебные отношения, Вадим Олегович. Подчиненный – вы.

Дима стал во фрунт и попытался щелкнуть каблуками.

– Йес, мэм! Кто же еще. Почитаю за честь! До трех раз…

– А что за бумага? – тихо поинтересовался Фима.

– А, бумага, – сказал я. – О неразглашении.

Фима моментально воспламенился.

– А! Хватают, волокут, тайну подсовывают. Слушайте, ну не хочу я продавать Россию. Помилуйте, надоело. Вы уж сами как-нибудь. Или вон дядьку из Киева кликните, он получше нашего управится…

Тут его донельзя возмущенный взгляд упал на Терентьева, и Фима погрозил пальцем.

– Вы почему не в штатском, господин подполковник?

– А я не считаю нужным скрывать свою профессию.

– Тогда не смотрите на меня так!

– Как? – удивился Терентьев.

– Рыбьим глазом, да из-под фуражки. Не те времена. Еще чего не хватало! Не подпишу.

Начальник охраны озадаченно промолчал. На его плечах таял снег, и от этого казалось, что погоны плачут.

– Жаль, – трагически сказал я.

– Да? А что ж такое будет? Подвалы Лубянки? Или таежные делянки?

– Фи, какие штампы… Чересчур сильны у вас старые страхи, гражданин Левитин.

– Старых было столько, что новых и не надо, – парировал Фима. – С вашего разрешения, я удаляюсь. Сударь вы мой, Владимир Петрович.

– Хорошо. Только не путайте Москву с Киевом. У нас с государственным антисемитизмом покончено, – внушительно заявил я.

Даже сам поверил.

– Что, и домой отвезут?

– С извинениями. Только уже не по воздуху.

– Оно и лучше, в вертолетах меня сильно укачивает. Из-за этого я даже яхту не покупаю. А где автомобиль?

– Да сразу за воротами.

– Ну, я пошел.

– Ну, берегите себя.

– И вам здоровьечка.

– Погода, знаете ли, слякотная.

– Просто мерзкая, – подтвердил Фима.

Уходить он явно не торопился. Тут я хлопнул себя по лбу.

– Алиса Георгиевна! Выдайте, пожалуйста, наши извинения.

АиЗ протянула незапечатанный конверт. Фима не удержался, пересчитал.

– Так, времена меняются. Пустячок, но душу греет.

– Приносим извинения от лица президента.

Фима еще раз взглянул на банкноты.

– Симпатичное лицо.

– Там изображен не наш президент, – холодно сообщила АиЗ.

– Так я и говорю, – ухмыльнулся Фима.

– Фимка, – прогудел Дима. – Что, совсем нюх потерял? Не старый еще ведь.

– Да старый я, старый. И насквозь больной. Прямо таким и народился. Шесть тысяч четыреста.

Вероятно, он очень уважал Шуру Балаганова. Я и бровью не повел.

– Годится.

– Владимир Петрович, сдается, вы не поняли. Я про евро говорю.

– Евро так евро. Чего непонятного?

– Так в неделю же, господин советник.

Тут я решил уважить Остапа Ибрагимыча.

– А пусть будет десять. Для ровного счета. Только идите, идите поскорее! Компьютеры уже дымятся. Вас дожидаючи.

– Кормежка за счет заведения? – несколько оторопело спросил гражданин Левитин.

– Сударь, наносите оскорбление Алисе Георгиевне. Полный пансион. Только чур, без моего ведома отсюда ни ногой. И зубы на замок.

– Ага. Замок, полный пансион. И сколько нам хлебать баланду?

– Месяца четыре. Ну, может быть, четыре с половиной.

– А не больше? – заподозрил Фима.

– Это уж вряд ли, – с большой убежденностью заверил я, глядя на хмурые облака за окном.

– Законы нарушать придется?

– Это еще зачем? Если будет мешать какой-то закон, то мы его изменим. По-моему, так лучше.

– Вот это приятно, – сказал Фима. – Мне многие законы мешают.

– Глядишь, и ам-амнистию заработаем, – сказал Дима.

– Все возможно, – обнадежил я. – Россия – страна внезапная. Уж если полюбит, то держись.

Дима взглянул на меня почти трезвым взором.

– А конец у вашей сказки будет счастливый, Владимир Петрович?

Я поднял глаза к итальянскому подвесному потолку с копиями фресок Микельанджело Буанаротти. Фрески изображали Страшный Суд.

– Вот этого, братцы, не знаю. Не от меня зависит. И даже не от президента. Только от него, – я кивнул на фрески.

– З-звучит песс-симис… – заметил Дима. – Как-то так звучит.

– От хорошей жизни еврея на небеса не позовут. Что, Владимир Петрович, здорово припекло?

– Будь здоров.

– Всеобщий конец наступает?

– Всего лишь общий, – бодро заверил я.

– Вот этого не надо, – сказал Дима. – Не надо общего конца, Владимир Петрович. Давно установлено, что каждому достаточно своего. Максимум – одного на двоих. Пардон, Алиса Георгиевна.

– Видимо, вы еще не успели привыкнуть к перемене общества, – снисходительно сказала АиЗ. – Неожиданно получилось.

Дима поморщился.

– Вряд ли смогу перевоспитаться, ваше величество.

– Почему? Вы же сумели бросить наркотики.

Дима закашлялся.

– Кажется, я могу идти? – спросил Терентьев.

– Ступайте, голубчик, ступайте, – милостиво позволил Фима, роясь в звездно-полосатой авоське. – Уморились, небось, нас задерживаючи… Царь Соломон, да где же мои очки? Неужели опять в холодильнике?

– Давно ты в тю-тюрьму не собирался, – добрым голосом сказал Дима.

Фима немедленно побагровел.

– Эта шутка надоела мне лет пятнадцать назад!

– У вас минус три слева и минус два с половиной справа? – спросила АиЗ.

Все уставились на нее. Фима покрутил головой, будто ему расстегнутый воротничок жал. Да и мне жутковато стало.

На втором этаже оба уткнулись в экраны. В курс дела вошли быстро.

– Ой, мама родная…

– И папа тоже.

– Да-а. Испуганный крантец корячится. В конце короткого туннеля. Владимир Петрович! Что ж вы так…

– Как?

– У-упругим дрыном, да по бритой тонзуре… Прямо как на дико-дискотеке в Сыктывкаре, честное слово.

Я усмехнулся.

– Ну, теперь-то вы на меня не в обиде?

– Да я как-то сразу почуял, что на вас обижаться – грех. А теперь вот вижу, что по-почитать вас надо, игемон.

– Разве можно обижаться на спасателя человечества? – рассеянно согласился Фима. – Второго после Христа.

Он снял очки и протер глаза.

– Димк, давай-ка, увеличь зверушку максимально. И пропусти сквозь фильтры.

– Эй, эй, – сказал я. – Полюбовались – и будет. Рассчитывайте последствия. Именно для этого вас наняли.

– А какой у нас доступ?

– К любому банку информации, находящемуся во власти президента России.

Гангстеры двух непростых народов ухмыльнулись одинаково.

– Годится. На первый случай. Вы уж не обижайтесь, Владимир Петрович.

– Обижаться на вас бесполезно. От меня что-нибудь нужно?

– Нужно знать некоторые исходные папа-параметры, отче вы наш. Вот, к примеру, какова скорость астероида?

– Относительно Земли – около тридцати четырех километров в секунду.

– Диаметр?

– Никто не знает. До трех километров. Возьмите в среднем… ну, полтора, что ли.

– Лучше три, – здравомысленно поправил Фима. – Запас никогда не повредит.

– Три так три. Вам теперь виднее.

– А масса?

– Вообще неизвестна. Пусть будет… мм, среднеастероидная.

– Надо бы знать точнее, – кислым тоном сказал Фима.

– Попытаюсь, но результат получим нескоро.

– Попытайтесь, голубчик Владимир Петрович. Попытайтесь, красно солнышко…

– Не поминай всуе! – с внезапной яростью оборвал Дима.

– Что не поминать?

– Ярило.

– Почему?

– Мне кажется, не стоит.

Фима озадаченно пожал плечами. Потом он мне поведал, что у Димки бывают страшные озарения. После исцеления от наркозависимости.

Туманян откликнулся через сорок секунд. Меня это порадовало, темп закручивался нужный.