Она брезгливо топырит губу, морщит лоб, и лицо ее становится неприятно знакомым, словно это Лысенко сделал операцию по изменению пола и напялил на себя парик из ее волос. А тогда…

Тогда она посмотрела на этикетку, приглаживая бровь, выпустила тонкую струйку гвоздичного дыма и сказала:

– Чилийское красное? Годится. Просто попроси принести второй бокал.

Из угла доносились посвистывание окарины и гитарный перезвон – трио музыкантов, наряженных в пончо и сомбреро, кутаясь в табачный дым, добросовестно отрабатывало свою зарплату, оправдывая аргентинское название заведения.

Официант, лысоватый мужичок лет этак сорока, с вороватыми бесстыжими глазами, явно не мог оторвать от нее взгляда, разве что не облизывался, но исполнил требуемое быстро и аккуратно. Вика пригубила вино и, поставив бокал на стол, закурила следующую сигарету от окурка старой.

– Волнуешься? – спросил Сергеев.

Она пожала плечами.

– Нет. С чего бы… Просто хочу курить.

– Потому что мне не нравится дым?

– Потому что мне он нравится.

– Принято.

– Кто ты, Сергеев? – спросила Плотникова, разглядывая его сквозь голубоватую, пахнущую сладковато-удушливо завесу. – Почему я тебя не знаю? А ведь в твоей конторе я знаю всех. Я копаю вас уже полгода. Почему о тебе никто не знает никаких подробностей? Никто не говорит плохо, никто не говорит хорошо. Почему, Сергеев?

– Я человек непубличный.

– Ах да… Совершенно непубличный. Но свято блюдущий корпоративную этику.

– А что такое корпоративная этика?

Она не отвела взгляда, только глубоко затянулась и как-то неловко, словно сова, повернула голову в его сторону.

– Неужели я так похожа на дуру? – спросила она. – Даже обидно. Как ты думаешь, кто мне сливает информацию о твоем шефе? Да твои сослуживцы в очередь ко мне стоят – рассказать о делишках Криворотова.

– Верю, – сказал Михаил спокойно, тоже не отводя взгляда. – Но это не вся правда. Рассказывать-то тебе рассказывают, но этим не удивишь ни читателя, ни прокурора. Важно другое – источник-то у тебя не один. Часть тебе сливают твои друзья из СБУ, у них свои интересы. Дозированно сливают, грамотно, без лишних подробностей. Чтобы ты видела картину, как нужно им – с одной стороны. Часть тебе сообщает Крыс, на то он и первый зам, чтобы метить на место шефа. А еще кое-что – ты выдумываешь. Ты не волнуйся, у тебя хорошо получается, почти правдоподобно.

Она даже опешила на миг, но очень быстро, почти привычно взяла себя в руки – так поступает человек, привыкший держать удар на уровне рефлексов, а не усилий.

– Вот даже как? – сказала она с удивлением в голосе. – А я думала, что хитрее всех. То есть, надо понимать, ты мне без надобности?

– Я тебе без надобности.

– На место Криворотова ты не метишь?

– Зачем мне его место? У меня есть мое.

Была когда-то такая игра – гляделки. Глупая, если рассуждать, игра. Бессмысленная. Двое смотрят не мигая друг другу в глаза до тех пор, пока один не моргнет или не отведет взгляд, – в этот момент он проиграл.

На мгновение Сергееву показалось, что он с Плотниковой играет в эту игру. Ставка неизвестна, но очень высока. Чрезвычайно высока. Жизненно важна – иначе зачем с такой силой уперлась ему в глаза взглядом эта странная, похожая то ли на кошку, то ли на хищную птицу женщина?

В этом взгляде было все: злость, заинтересованность, раздражение, банальное любопытство, настороженность, но без страха, и, как ни странно, влечение. От ее взгляда отчетливо пахло мускусом. Настолько отчетливо, что Михаил ощутил холодок, пробежавший вдоль позвоночника к крестцу. И именно это ощущение взаимности, резонанса ощущений, было самым неожиданным для привыкшего к женским приемам Сергеева.

Внезапно она моргнула, и протянувшаяся между ними нить лопнула, оставив чувство неловкости и странное послевкусие в беседе.

Когда-то, в другой жизни, грузный седой мужчина, называвшийся Леонидом Сергеевичем, любивший носить слаксы и очки в массивной роговой оправе на пористом, угреватом носу, учил их создавать в разговоре настроение. Определенное настроение для достижения определенных целей. Учил подробно, с душой, щедро делясь приемами создания атмосферы, приемами использования особенностей психофизического и физиологического строения объекта интереса и прочим премудростям. Именно он, шмыгая своим вечно сопливым носом, впервые рассказал им об этой ниточке, протянуть которую между собой и объектом интереса без мордобоя, химикатов, электротока и прочих пошлостей, необходимых в профессии, есть высший пилотаж ведения допроса, ох, простите, беседы.

И совершенно не важна причина, по которой эта ниточка образуется, – страх ли, нежность ли, боль ли или простое любопытство. Главное – сам факт ее возникновения. Пусть на короткий миг, на секунду – и дело сделано.

В первое мгновение Сергеев обрадовался успеху, скорее, по привычке, по инерции, согласно рефлексу прошлых лет, но тут же остыл, сообразив, что не может понять точно, с какой стороны искомая ниточка протянулась: то ли от него к Вике, то ли от нее – к нему.

И чувство радости сменилось неуверенностью, положившей руки к нему на плечи со спокойствием старого близкого друга. Словно из жаркого торжества победы он нырнул в ледяную прорубь поражения и с разгону ушел под черный лед, в безвоздушное пространство, так хорошо ему известное по прошлым годам.

Как тогда, в обшарпанном номере гаванского «Хилтона», когда он глядел в глаза Рауля, казавшиеся ему испуганными. В карие, с зелеными точечками, глаза, с расширенными во всю радужку от принятого кокаина зрачками. И все было один к одному – просто, понятно и совершенно. И связи, и пункты передачи товара, и деньги в объемных бронированных кейсах, наличными. Рауль любил наличные.

Очоа, героя барбудос и друга Че, они уже прихватили до этого. Он был раздавлен и не мог понять, что же все-таки случилось, а вот Ла Гуардиа – нет, держался молодцом. И Рауль, уже далеко не молодой, жалок не был. В глазах его, на первый взгляд, был животный страх, он поминутно облизывал пересыхающие губы и вытирал нос рукой. Он, казалось, знал, что сейчас в номер войдут сотрудники безопасности, и никакой статус не спасет его от ареста. И Сергеев это тоже знал. И внутренне торжествовал, наслаждаясь финалом многомесячной и многоходовой комбинации.

А потом, когда в номер ломились остро пахнущие потом и табаком автоматчики, он вдруг увидел в глазах Рауля нечто и почему-то сразу понял, что на сей раз их обманули, разыграли, как детей на халтурном новогоднем утреннике с пьяным Дедом Морозом и сильно немолодой Снегурочкой. Что ничего не кончилось, а, наоборот, все только начинается. И вместе с этим пониманием к нему пришло чувство разочарования, ощущение, что их использовали. В очередной раз использовали. И он оказался прав.

Арестовали не Рауля, арестовывал Рауль. И в Трибунале чести Раулю досталась роль обличителя. Он оказался героем на белом коне. Очоа и Ла Гуардию расстреляли второпях, не особо заботясь о внешних приличиях. А с ними…

С ними случилось то, что должно было случиться в такой ситуации.

Сергеев почувствовал, как от воспоминаний у него заныло колено. В ноздри шибануло вонью немытого тела, припаленного электродами мяса и гнилых зубов. Когда Чичо орал, изо рта у него летела брызгами слюна, обдавая Сергеева запахом тления. Это было страшнее боли. Если бы Чичо мог ощутить хотя бы на миг то, что испытывал в этот момент Михаил, он бы отложил в сторону и аккумулятор, и киянку, превратившую колено Сергеева в сплошной пульсирующий в ритме самбы шар огня. Он бы плевал на него с особым цинизмом, а Сергеев умирал бы от отвращения в прямом смысле слова. И поэтому было особенно важно не показать этому рослому гнилозубому мулату, как ему плохо, – надо было смотреть не мигая, чтобы ни гримасой, ни дрожью не выдать истинных чувств.

А капитан Чичо был хорош в своем ремесле – крепкий малый с горящими в свете тысячеваттной лампы мертвыми глазами стервятника, черными курчавыми волосами и рябым от оспин лицом шоколадного цвета…