Значит, надо помочь Молчуну и двигаться туда. Желательно быстро – Михаилу сильно не нравилась та самая опушка за проселком. Какая-то невидимая сила все время заставляла его посматривать в сторону леса, и Сергеев подозревал, что Мангуст назвал бы эту силу интуицией – производной от суммы опыта и разумной трусости. Любил Мангуст выявлять жизненные парадоксы.
Он подал знак Молчуну, и, коротким рывком преодолев открытое пространство, упал в траву рядом со вторым телом.
Все займет минимум часа два, а то и больше. Но время есть. Пусть небольшой запас, но все-таки есть. Даже если и опоздать часов на десять-двенадцать, все равно – дождутся. Никуда не денутся. Им нужно то, что несут с собой Сергеев и Молчун. И у них есть новый заказ. Это как пить дать – всегда было так. Значит, можно не спешить особо. Спешка, как известно, нужна при ловле блох.
Сергеев внимательно осмотрел землю возле лежащего ниц тела. Растяжек не было. Он осторожно просунул руку под труп, пытаясь нащупать тонкую проволоку или торчащие из мягкой земли «усики», но и там мина-ловушка не обнаружилась. Тогда он медленно перевернул покойного на спину.
– Совсем молодой, – подумал он, равнодушно разглядывая мертвое лицо с застывшим на нем выражением удивления, говорящим о том, что парень был убит наповал и умер мгновенно, без мучений. – Впрочем, они сейчас все молодые. Живи быстро, умри молодым, как говорили когда-то.
К поясу покойного были пристегнуты две гранаты. Из нагрудного кармана куртки маскировочной расцветки выглядывала пачка сигарет.
«Вот и отлично, – подумал Сергеев, обшаривая карманы трупа и стараясь не испачкаться о загустевшую кровь, обильно пропитавшую одежду парня на груди и животе. – Как это кстати получилось! Просто редкая удача!»
Слева от него тенью проскочил Молчун, направлявшийся к следующему телу. Выражение лица у него было спокойным и деловитым.
– Боже мой, – сказала Вика, – если бы ты знал, как ты мне надоел! Как мне надоело то, что ты суешь свой нос туда, куда тебя не просят. Как мне надоело твое неумение молчать, когда надо! Как меня раздражает твоя работа на этого дегенерата! Честное слово, все, что в тебе есть хорошего, – у тебя между ног. А я, дура, вначале только туда и смотрела. Сама виновата!
Она выглядела огорченной и усталой. Она даже оскорбления говорила с усталостью в голосе, словно выдавливая их из себя. В ее интонациях не было ненависти, только грусть от обыденности ссор и констатации общеизвестных фактов.
Ее муж – идиот. Шеф ее мужа – выскочка и идиот, не достойный даже бороться за президентский пост. Она – страдающая сторона. Ее шеф – принципиальный противник шефа супруга, умнейший человек и благороднейшая личность! Ангел, пока без крыльев, и то только по недосмотру небесной канцелярии. Крепкий хозяйственник, превосходный организатор и порядочнейший человек.
Спорить было бесполезно. Не о чем было спорить. Факты были известны ей так же, как Сергееву. Как и всей стране. Но… При чем тут факты? Стране надо было показать, какой матерый человечище берет в свои руки вожжи. Явить народу лик лидера, красавца, прекрасного семьянина и оратора. С последним пунктом было совсем тяжело. С предыдущими – тоже. Уж слишком необходимый портрет отличался от оригинала. Для успеха дела нужно было не врать, а искренне верить. И она не врала. То есть врала, конечно, но, с ее точки зрения, говорила чистую правду. Умение войти в роль, убедить себя в собственной непогрешимости и отстаивать собственную, выстраданную и тщательно проработанную в воображении точку зрения всегда было ее сильной стороной. Она умела убеждать окружающих и, прежде всего, себя саму.
Сергеев молча слушал жену, изредка поглядывая на ее ухоженное лицо, все еще красивое, с не по-женски густыми, не знавшими пинцета бровями и желтыми, как у камышовой кошки, глазами. И недоумевал, как он мог полюбить такую женщину. Ладно уж полюбить, объективно любить как раз было за что, а вот как он мог связать с ней жизнь, он уж точно не понимал. И ведь встретились они уже далеко не в нежном возрасте – обоим было под тридцать.
Сергеев только закончил карьеру консультанта-советника и еще не залечил раны после семи месяцев, проведенных в кубинской тюрьме. Тогда считалось, что этот этап в его жизни закончен, жирная точка поставлена в конце досье и теплое место в МЧС плюс немаленькая компенсация за все лишения и трудности консультантской жизни должны были помочь ему адаптироваться в изменившемся мире.
Из всех предложенных ему на выбор городов он выбрал Киев, может быть, потому, что Москву не любил, климат Питера был для него мучителен, а о Киеве он сохранил теплые воспоминания с юношеской поры. И еще потому, что в Киеве, в двухкомнатной квартирке на Троещине, жила единственная оставшаяся в живых родственница – сестра отца, тетя Клара. Начальство, услышав о выборе, поморщилось, привычно выругало хохлов с их «незалэжнистью», но обещанное выполнило. Квартира, машина, украинский паспорт, данное, скрипя зубами, обещание не обращаться к Сергееву без особой надобности – и дверь Конторы закрылась, выпустив Михаила в обычный мир. Но даже тогда, испытывая вполне понятное облегчение вкупе с болями в изуродованной пытками ноге, Сергеев понимал, что двери эти захлопнулись не навсегда.
Оболочка, называемая экс-СССР, конечно, к тому времени распалась, и отношения между бывшими братьями и сестрами в официозе были ни к черту, но Контора оставалась Конторой. Старые связи между однокашниками никуда не девались, взаимные обязательства – тоже. Это тебе не форма головных уборов или цвета нашивок. В Конторе настолько привыкли ходить в чужой форме без знаков отличия, что к атрибутике оставались совершенно равнодушными – общие воспоминания цементировали симпатии и антипатии, а работа, чего уж тут скрывать, осталась. Пусть на коммерческой основе, но осталась, и до тех пор, пока в мире вспыхивали локальные конфликты, создавались новые режимы и боевые части формировались из разного сброда, никто из старых кадров безработицы не боялся. Боялись только встретиться по разные стороны баррикад, что иногда случалось, и небезосновательно боялись, как показала дальнейшая жизнь. Но тогда до этого было далеко, как до Луны. Жизнь начиналась с нуля в тридцать лет с небольшим, и запах цветущих на берегах Днепра каштанов волновал сердце больше, чем приторный, похожий на животный, аромат орхидей, знакомый Сергееву не понаслышке.
Был он тогда весь из себя мужественный и загадочный, растерявший в гостях у Кастро лишний вес, который, кстати, больше к нему и не вернулся никогда. Этакий таинственный красавец без прошлого, а вернее, с выдуманным прошлым, полиглот, рослый, сухопарый, почти полностью седой, сероглазый, с небольшим шрамом на верхней губе и совершенно не портящей его почти жоффреевской хромотой, которая, по обещанию врачей, должна была пройти через несколько месяцев.
И Вика была хороша, настолько хороша, что показалась ему ослепительной красавицей. Очень необычная была девица – независимая, едкая в суждениях, с копной черных жестких волос, увязанных в «конский хвост», смуглой, удивительно нежной кожей, раскосыми кошачьими глазами желто-медового цвета и миниатюрной фигурой, в которой хрупкость соседствовала с достаточно выразительными женскими формами. Работала она тогда журналисткой в достаточно модном и влиятельном ежемесячнике «Киевский коммерсант» и в киевской дирекции «Радио Свобода», на котором вела передачу три раза в неделю. А еще имела за плечами два высших образования и два неудачных брака, одного ребенка восьми лет, с пяток шумных журналистских расследований, одно из которых едва не закончилось для нее трагически, и репутацию, о которой могли только мечтать большинство ее коллег-мужчин.
Плюс ко всему, в силу особенностей характера, Вика Плотникова была сердцеедкой в самом худшем смысле этого слова. Мужчин она не уважала, но любила просто пользоваться ими ввиду физиологической необходимости, тогда, когда сама того желала, выбирая себе жертву на ночь из многочисленного списка своих побед. Так паучиха выбирает в дальнем углу своей норы плотно упакованное в паутину и предварительно надкушенное для удобства употребления, полупереваренное тело давно пойманной и оставленной на черный день мухи.
