Трудно сказать, как развивалась бы в дальнейшем обсерватория, однако через несколько лет произошло еще одно событие: в марте 1953 года Колумбийский университет арендовал у богатого мецената трехмачтовую шестидесятиметровую прогулочную моторно-парусную яхту «Вема», которая в страшном запущении стояла у одного из причалов Нью-Йорка со времени окончания второй мировой войны, когда на ней учились морские кадеты. Яхту немного отремонтировали, и через месяц она с сотрудниками обсерватории отправилась в научный круиз по Мексиканскому заливу. Этот круиз оказался настолько успешным, что уже в июле того же года Колумбийский университет купил «Вему» и передал ее в полное распоряжение обсерватории. Ее оснастили аппаратурой для проведения одновременных измерений морских глубин, донных отложений, силы тяжести и магнитного поля. Кроме того, на ней проводились систематические измерения температуры и солености морской воды, брались образцы донных отложений, скальных пород, делались фотографии дна, измерения потока тепла, идущего со дна океана. Старое название судна — «Вема» — состоящее из первых двух букв фамилии хозяина и первых двух букв имени его жены, решили сохранить. Я пишу об этом потому, что сейчас, через тридцать лет после начала новой жизни «Вемы», это имя корабля, который в США часто называют «королевой геофизического флота», уже принадлежит истории науки, так же как и имя советского научно-исследовательского судна «Витязь». «Вема» прослужила науке почти тридцать лет.
В течение этих тридцати лет обсерватория стала одним из ведущих научных учреждений мира не только в области сейсмологии Земли, с чего она начала свою деятельность, но и в основном в области морской геологии, химии океана, изучении климата, а главное — в изучении океанологии почти всех морей и океанов Земли, включая океанологию моря Росса. Того самого моря, что накрывает сверху шельфовый ледник Росса, из которого я извлек свой керн.
Каждый вечер с утра и до шести вечера я работал со Стеном в обсерватории: читал отчеты, рассматривал карты, беседовал со специалистами, а большую часть вечеров и выходные дни проводил с Питером, ведь Питер жил в самом Нью-Йорке, который мне так хотелось узнать.
Сказать, что Питер жил в Нью-Йорке, — это все равно что ничего не сказать. Ведь Питер со своей молодой женой-художницей и их двухлетней дочерью жил не просто в Нью-Йорке, а на острове небоскребов Манхеттене, и не просто на Манхеттене, а на Бродвее, в той его части, где все фешенебельно, красиво, богато и дорого.
Правда, когда мы подошли к дому, где живет Питер, оказалось, что это как бы старая гостиница, номера которой превращены в маленькие квартиры по бокам длинного коридора.
Нас встретила темная, худая, с живыми глазами женщина с ребенком на руках:
— А, Игор, здравствуйте, меня зовут Наташия.
Я даже вздрогнул, так близко к «Наташа».
— Маму мою звали Наташа, — говорю.
— Наташия — это сокращенное имя, — улыбается женщина. — А полностью — Анастасия…
Как удивительно слышать это от человека, говорящего на беглом английском языке и не понимающего по-русски. Оказалось, что Анастасия — гречанка, приехала в Америку из Греции, убежала от реакции — власти «черных полковников», когда ей было двадцать лет.
— Я приехала учиться и изучала самые разные предметы: математику, музыку, химию, искусство. Искала себя. В американских университетах это можно — выбор зависит только от тебя. Важно лишь к концу каждого года и семестра собрать определенное число очков за прослушанные курсы, и ты переводишься на следующую ступеньку обучения…
Квартирка Питера и Наташии крохотная, двухкомнатная, причем одна из комнат — одновременно и кухня. А платят они за квартиру около семисот долларов в месяц.
— Но, — говорит Питер, — сейчас я уже отсюда никуда не уеду, хотя идея — жить на Бродвее — была не моя, а Наташии. Живя здесь, чувствуешь себя все время как бы в центре событий. Театры, концертные залы и галереи — все рядом. И потом тут, в центре, так безопасно. Пожалуй, по безопасности хождения по улицам наш район можно сравнить только еще с двумя районами Нью-Йорка, Один — где живут итальянцы, он называется «Маленькая Италия»: там за порядком следит мафия и поддерживает его очень жестко. Ты знаешь, что такое мафия? А второй возник в самом конце Бруклина. Место это называется Брайтон-бич. Изменили его твои соотечественники, эмигранты из России. Еще совсем недавно это был грязный, зараженный преступностью район красных кирпичных многоэтажных домов между пляжем Нью-Йоркского залива и надземной железной дорогой, идущей на высоких столбах вдоль берега, куда белому человеку показываться было опасно. А потом начали приезжать евреи из СССР, стали скупать за бесценок дома с выбитыми стеклами и следами пожаров, организовали вооруженные отряды самообороны и… победили. Преступники предпочли переселиться в другие места, и здесь стало безопасно ходить по улицам даже когда темно, а это повлекло приток новых жителей… Ты должен посмотреть это место, — посоветовал Питер. — А теперь пошли перекусим, поужинаем в ресторанчике на улице, пока жена укладывает ребенка спать.
В Манхеттене и в районе фешенебельных улиц все очень дорого. Мы взяли в точности по размеру и качеству наши столовские «биточки с картофельным пюре» и по стакану кофе, и это на двоих стоило 18 долларов…
В первые же дни в Нью-Йорке я простудился (или подхватил грипп), перенес все это на ногах, как все здесь делают, и никак не могу сейчас прийти в себя. Кашель, голова какая-то пустая, по-видимому от лекарств. Ведь тут все лечатся, спрашивая друг друга, какое лекарство купить, к врачам не ходят, боятся их как огня, хотя и уважают. Вот и мне сказали, что надо принять, я купил что-то вроде аспирина, пью и нюхаю еще какое-то пахучее лекарство под названием «дристан». Они помогают, по-видимому, по тому же принципу, что и у нас: «Простуда без лечения проходит за неделю, а если ее лечить — за семь дней». Вот поэтому почти все время в Нью-Йорке я не вел дневник. Грипп и нью-йоркские небоскребы задавили меня. Остались лишь отдельные фрагменты.
Фрагмент первый.
Ей около двадцати пяти, ему сорок. Ее зовут Маша, а его Толик. Они эмигрировали два с лишним года назад. Совсем недавно она устроилась на работу в качестве программиста: «Я готова целовать стены учреждения, где работаю. Наконец-то работа!»
Она получает 15 000 долларов в год. Не думайте, что это много. Это только-только — на жизнь вдвоем. Толик был в Союзе зубным врачом. Хорошим врачом. А сейчас он в основном сидит на иждивении жены и родителей — они тоже тут — и занимается: готовится к экзаменам, чтобы получить диплом стоматолога. В отличие от других, таких же, как и он, эмигрантов Толик сдал уже два теоретических экзамена. Их принимает машина, теперь ему осталось сдать еще два — практических, но принимает их уже комиссия из местных врачей. Они вежливо сыплют всех русских эмигрантов подряд. Я говорю «русских», потому что здесь всех эмигрантов называют «русскими». Это так называемая третья волна эмиграции: русский язык, русская литература, русская пища, обычаи. Конечно же они все русские. Из шестидесяти эмигрантов, кому удалось сдать теоретические экзамены, пока пробились дальше, то есть сдали два практических экзамена и получили диплом, только трое. «Остальных пока, — говорит Толик, — просто валят, чтобы не иметь конкуренции». Правда, есть еще один шанс — поступить на, год в специальную школу переподготовки иностранных врачей-стоматологов при университете. Толик поступил в нее и ходит уже туда два месяца. Школа платная. Плата — тысяча долларов за учебный год, то есть за девять месяцев, не считая расходов на инструмент, учебные зубы… Оплата вперед. Толик взял «лон», то есть заем в банке, и заплатил. Ходит на занятия три раза в неделю, с трех дня до десяти вечера, ругается на чем свет стоит: преподаватели, кроме самого хозяина школы никудышные, ничему не учат, знают часто меньше студентов. Школа частная, и хозяин, по-видимому, экономит на преподавателях. Нанимает по дешевке никчемных людей. Первые несколько занятий, пока «студенты» не заплатили деньги, преподаватели были хорошие, а потом, как только деньги внесли, все пошло хуже и хуже. Но ведь кому пожалуешься. Тебя же и засыплют. Единственно, что Толик там получает, — возможность сидеть за станком и пилить свои учебные зубы и показывать их учителям. А те только нахваливают: «Отлично! Отлично!» А на экзаменах все равно валят. И ведь что придумали: после этой школы ты имеешь право сдавать экзамен только два раза. Если оба раза ты его не сдал — надо заново поступать в ту же школу, иначе не допускают до экзаменов. Почти половина студентов этой школы учится по второму разу (это еще тысяча долларов и год жизни), и многие бросают, начинают заниматься чем-нибудь другим. Как раз сейчас Толик собирается купить по дешевке часть всего зубоврачебного инструмента у одного из эмигрантов, который настолько был уверен, что сдаст все экзамены, что заранее стал готовить себе кабинет. А теперь все продает, потому что решил быть таксистом. Толик же решил, что если он не пробьется к диплому, то он будет заниматься практикой «налево», то есть без лицензии, за наличные деньги. Он этим и сейчас подрабатывает, купил маленькие креслица, приспособил лампочку, нашел где-то моторчик. Но ведь раз работаешь тайком, то идут к тебе все те же старики евреи и живущие на «велфер», то есть пособии для неимущих, представители «третьей волны». Денег ни у кого нет, а требования повышенные, чтобы все было как в Москве у частника.
