Я подняла на него удивленный взгляд. Он встретился со мной глазами и быстро перевернул страницу.

- Ой, посмотри, - поспешно сказал он. - Снова Херве.

Херве и Ксавьер стояли около низкой спортивной машины. Рука Херве лежала на багажнике, как будто он похлопывал по нему.

Tante Матильда подошла и встала рядом со мной. Она надела очки.

- Это фото было сделано за пару недель до автокатастрофы, - сказала они.

Какой катастрофы?

На следующей странице я углядела фотографию молодого дяди Ксавьера. С бородой, в белой футболке, открывающей шею, он небрежно держал сигарету. Внизу подпись: "Гастон - каникулы 1967".

- Дядя Гастон, - сказала я, словно узнав его.

- Еще кадет, - сказала Tante Матильда. - Он всегда хотел стать моряком. С малых лет.

- Ой, я тоже, - сказала я. - Именно этого я и хотела.

Селеста, которая, зевая, потягивала вино, удивленно подняла бровь. Франсуаза приоткрыла рот, нитка слюны тянулась от верхних зубов к нижней губе. Дядя Ксавьер рассмеялся.

- Стать моряком? - переспросила Tante Матильда таким тоном, будто я призналась на людях, что мои жизненные амбиции не шли дальше карьеры уличной проститутки - "четыре позы за один час".

- Видишь, - сказал дядя Ксавьер. - Это семейное. - Но три женщины смотрели на меня как на человека, отпустившего непристойную и безвкусную шутку.

Позже, когда все потянулись спать, Tante Матильда проводила меня наверх.

- У тебя есть все необходимое? - спросила она.

- Да, благодарю. Все.

Она немного помедлила около моей двери.

- Спокойной ночи, - сказала я.

Она была самым совершенным и безупречным человеком: все в ней было на месте, ни складочки, ни выбившейся пряди волос, ни лишнего движения. Место, занимаемое ею в пространстве, напоминала маленькую квадратную крепость. Ни на дюйм она не выходила за пределы этой крепости. То, что она называла словом "я", содержалось в строжайших рамках.

- Ты, конечно, понимаешь, - сказала она, - что твой дядя Ксавьер испытывал... - она пожала плечами, подбирая подходящее слово, - ... как бы это выразиться?.. сентиментальную привязанность к твоей матери.

- Да, - сказала я. - Это я поняла.

- Но не более того, - твердо сказала она, словно ожидая, что я стану ей перечить. - Ничего другого. Une amitie sentimentale. Только и всего.

- Да, - сказала я. Последовала длинная пауза. Считая разговор законченным, я снова сказала "спокойной ночи".

- Во всяком случае, с его стороны, - продолжала она. - С её же... она снова пожала плечами. - Он хороший человек, мой брат, но не слишком умный. Его всегда тянуло к красивым женщинам. Он так и не понял, что за человек она была.

- А что за человек она была? - спросила я.

Tante Матильда странно улыбнулась, одними губами.

- Дорогая моя, - сказала она, - ты прожила с ней больше двадцати лет. Ты сама должна знать, какой она была. - Она покачала головой. - Бедный Ксавьер. Он так тебя любит.

- Я тоже его люблю, - сказала я. У меня было такое ощущение, словно я иду по тонкому льду: одно непродуманное или поспешное движение, и я камнем уйду под воду.

- Верится с трудом, - холодно заметила она. - Если ты так его любишь, то почему же ни разу не заехала к нам в гости?

На это у меня ответа не было. Почему я их не навещала? Я не знала.

- Это ещё можно было понять, пока была жива твоя мама - она, ясное дело, не хотела, чтобы ты к нам ездила. Но после её смерти... - В этой недоговоренности слышался красноречивый презрительный упрек.

Я подумала, не приплести ли сюда загруженность работой, но решила: не стоит. Слишком слабое оправдание. С другой стороны, какие тут могли быть другие объяснения? Мне было не понятно, почему Крис никогда не навещала семью своего отца. Еще более непостижимо было то, что, проведя в детстве столько летних каникул в Ружеарке, она не хотела сюда возвращаться после смерти отца. Я не знала, что и сказать, кроме как извиниться, что и сделала.

- Простите, - сказала я.

Tante Матильда поймала мой взгляд и не отпускала его так долго, что я занервничала. Как будто меня поймали на крючок. Я была вынуждена отвернуться.

- Потребовался несчастный случай, чтобы ты приняла наше гостеприимство?

Я пробормотала очередное извинение.

- Так куда же ты ехала? - спросила она. Я видела, что сама мысль о том, что я ехала во Францию и не дала им знать, была для неё оскорбительна. Я была с ней согласна. Может, подумала я, соврать, как соврала мне Крис, и сказать, что как раз ехала к ним, но теперь это выглядело бы слишком неправдоподобно.

- По делам, - сказала я, пряча глаза.

Она кивнула.

- Что ж, по крайней мере, мы обе знаем, как себя вести.

- Да, - сказала я, глядя, как она уходит в тень плохо освещенной лестницы. Совершенно бессмысленный ответ: я понятия не имела, как себя вести.

Но ничто, даже этот неприятный разговор на лестнице, не могло помешать мне наслаждаться безупречным счастьем этого дня. Я вошла в свою комнату свою комнату - и долго смотрела в окно, слушая ритмичный стрекот кузнечиков, вдыхая мягкую тьму и густые, тяжелые запахи, исходящие из томящихся по влаге гортаней цветов. Я хотела, чтобы день не кончался. Никогда. Хотела, чтобы он длился и длился. Но он, разумеется, кончился, потому что дни всегда подходят к концу. Даже самые счастливые. Все кончается.

Я слишком часто использую слово "я", и это странно, потому что значение этого слова - абсолютная загадка для меня. Нет, вообще-то неправда. Я знаю, что оно значит: это застенографированное описание этого тела, покрытого шрамами, и того, что сидит внутри него, как в ловушке. Но здесь-то и начинаются трудности. Вот это вот самое, что сидит внутри него, как в ловушке, - что это?

Раньше я воспринимала это "я" как пожизненное заключение. Изнывала под тяжестью его бремени. Зверь, попавший в западню, всегда кажется слишком хрупким, чтобы такое выдержать. Поэтому я убегала. Бежала по длинным тоннелям, проложенным в собственной голове, бежала, пока не оказывалась так далеко, где меня никто не сможет поймать. Я испробовала все методы, которые только знала: лгала, готовила, пылесосила, выдумывала разные небылицы, чтобы себя успокоить. Выдумывала небылицы, чтобы придать смысл моему существованию. Но ничего не помогало. Я все равно была "я". Я всегда была "я", - той, кого мучают ночные кошмары, той, чей запорошенный песком глаз однажды открылся на миг в компьютерном магазине, и с тех пор так и не смог закрыться. "Я" - это жаркие, пропахшие жареной картошкой улицы Стока и ветряные окраины Парижа, убогая комната в отеле, непристойные надписи на стенах и опасность в глазах мужчины с золотым медальоном, предлагавшим мне деньги. Все это - "я".

А теперь я - вот она, свободная от бремени. "Я" было мертво. Я больше не "я". Я уже другое "я", веселая незнакомка с легким сердцем, чье прошлое - не более чем сказка, чью боль мне нет нужды терпеть. Я чиста, как стеклышко. Мне теперь ничто не причинит вреда. Даже прежнее "я". Я смотрела на нее, прежнюю, бесстрастным взглядом. Я воспринимала её как маленькую, мягкую, отвратительную вещицу, вроде слизняка. Меня удивляла её уязвимость: я наблюдала, как она вздрагивает, словно её посыпают солью. Я хладнокровно думала: надо же, бояться такой ерунды!

Вот, наверное, почему я была так счастлива: на целый день я забыла о страхе.

Когда я проснулась, шел дождь. Я его слышала: тяжелые капли. Влажная дымка укрыла скалы, окрасила серым деревья. Но в целом, ещё один день все-таки наступил.

В холле на столе кто-то оставил почту. Я остановилась по пути на кухню, чтобы исследовать её. В обеих реальностях я проявляла бесстыдное любопытство. Дяде Ксавьеру пришло четыре письма, на вид официальные. Селесте - два. Я взяла в руки конверт, лежащий отдельно. Он был адресован Мисс К. Масбу.