— А когда у тебя обряд Очищения? — спросила Лоленда как-то вечером, когда они, изможденные страстью, лежали на шелковых простынях.

Сайлас вздрогнул. Он и не предполагал, что Лоленде об этом известно. Он высвободился из ее объятий. Поспешно, чуть ли не гневно, начал одеваться.

— Сайлас?!

Как он мог ей объяснить? Миновал не один сезон с тех пор, как он впервые вошел в эту комнату, но все это время, хотя он и предавался тайному пороку, для окружающих он оставался скромным, серьезным юношей, чья набожность еще в Ирионе вызывала у людей священный трепет. Теперь же предстояло посвящение в семинаристы, в братство. В ближайшее Новолуние Сайлас должен был обнаженным войти в Купель Чистоты. Ему предстояло стать одним из Избранных — из тех, кого ожидало высокое положение в рядах Ордена Агониса. Некоторые проходили обряд Очищения, пробыв в школе четыре года, то есть полный цикл. Сайласа, похоже, отметили как юношу, подававшего особые надежды.

Он оглянулся. В будуаре, как всегда, было жарко — дверь запета, шторы задернуты. Горел камин, тускло мерцали свечи, источая сладкий аромат. Руки и ноги Лоленды казались золочеными. Сайлас ощутил непередаваемый, тупой, тяжелый страх.

Это должно кончиться.

Все это должно было кончиться!

Волна стыда захлестнула юношу — он понял, что вся его набожность — всего-навсего порыв души, снедаемой чувством вины. Греша, он надевал маску безгрешности. Будучи нечист, он казался человеком, просто-таки лучащимся чистотой. Бедный Сайлас! Он был так молод тогда и не знал, что именно так живут почти все люди на свете.

Он бросился к дверям.

— Сайлас! Я буду ждать! — крикнула ему вслед леди Лоленда и, хохоча, раскинулась на влажных от пота простынях.

Следующий месяц превратился для Сайласа в настоящую агонию. Он знал — о да, конечно, он знал, что должен порвать с леди Лолендой. В день Очищения, во время одного из самых священных ритуалов, он должен был посвятить себя чистоте до конца дней своих. Ему предстояло отбросить плотские желания навсегда. Вновь и вновь во время этого тягостного месяца Сайлас подходил к подножию лестницы, что вела к комнате главного наставника. Он представлял, как бросится в ноги к старику и будет умолять о прощении. Он был готов излить греховность из своей груди, словно кровь.

Но не решался.

Как-то вечером, незадолго до дня Очищения главный наставник вызвал к себе Сайласа. Дрожа как осиновый лист, Сайлас, наконец, поднялся по лестнице.

Все было кончено.

Это должно было произойти.

Смятение его сердца — так думал юноша — было таким сильным, что самый воздух содрогался, и тут не нужны были никакие объяснения и оправдания. Посмотрит на него главный наставник сурово, а потом, скорбя, изгонит из школы. И не будет никакого Очищения. Ничего не будет. Сайлас Вольверон отправится домой.

— А-а-а, Вольверон, — улыбнулся главный наставник. — Мы решили, что тебе пора предстать перед архимаксиматом. Архимаксимат — это учащийся, на которого мы возлагаем самые большие надежды.

Сайлас чуть не упал в обморок. Слезы застлали его глаза. Дрожа, он упал на колени и поцеловал пухлую руку в перстнях, протянутую ему одетым в роскошную мантию архимаксиматом.

Затем он произвел на архимаксимата неизгладимое впечатление, проявив искреннейшую набожность. Он уверенно говорил о самых важных насущных вопросах, он легко толковал самые тонкие вопросы богословия. Затем Сайлас и двое стариков вместе помолились. Так юноша из провинции произвел блестящее впечатление.

Уходя, Сайлас горел от волнения. Да, он презирал, ненавидел ту черноту, что угнездилась в его душе, но теперь его путь стал ему ясен. Он не мог расстаться с той жизнью, он слишком сильно любил ее, и он не смог бы предать тех, кто возлагал на него такие надежды, оказывая ему такое доверие. Он должен был пойти к Лоленде. Он должен был сказать ей, что все кончено. Но главному наставнику он ничего не скажет. Говорить было нечего. За прошлые грехи искуплением должна была стать его последующая жизнь.

Свое последнее посещение дома Лоленды Сайлас запомнил навсегда. Произошло оно за два дня до Очищения, и он не имел права уходить из школы. Фактически он бежал самовольно.

Но он должен был сделать это.

На лестнице перед дверью он опасливо оглянулся. Впервые, когда он пришел сюда, на тихой улочке лежал снег, он лежал густыми шапками и на ветвях деревьев. Теперь деревья были в цвету. Пели птицы. Стояло раннее утро.

— Прошу прощения, но ее превосходительство…

Сайлас, не обращая внимания на протесты лакея, вбежал в дом. Дорогу он хорошо знал и быстро промчался по лабиринту залов и коридоров. Эхо его шагов разлеталось по дому. Мужества ему не хватило. Дважды за последние «Стены» он бывал здесь и каждый раз клялся себе, что это в последний раз. Дважды страсть превозмогала клятвы.

Но не сегодня. Нет, не сегодня.

— Сайлас!

Яркий свет ослепил Сайласа. Шторы были подняты, яркое утреннее солнце заливало будуар. Высокие окна выходили в прекрасный сад. У окна, за столиком, накрытым к завтраку, сидела леди Лоленда в пеньюаре со шлейфом и читала роман. Опустив книгу, она воскликнула:

— Сайлас! Ты с ума сошел? Эрцгерцог, конечно, сам не прочь поразвлечься, но…

— Все кончено, Лоленда.

— Что?

— Я пришел сказать тебе, что все кончено. Это не может больше продолжаться.

— Сайлас, о чем ты? — Лоленда встала, бросилась к Сайласу, обняла его.

Он был бесстрастен. Он не дрогнул. Лоленда подняла к нему заплаканные глаза. Сайлас взглянул на нее и был потрясен до глубины души. До сих пор он видел Лоленду только в полумраке, и она представлялась ему чувственной женщиной, полной страсти, настоящим воплощением любви и красоты. Теперь, в лучах безжалостного утреннего солнца, он увидел, как покров иллюзии спал с Лоленды. Он увидел морщинки около ее глаз и губ, дряблую желтоватую кожу шеи…

Сайлас помнил тот самый первый день, когда во время «Стены» он бродил один по городу. Как давно это было! Тогда он был так несчастен, что брел куда глаза глядят и не смотрел по сторонам. «Во славу Джавандры!» — послышался чей-то пьяный крик. Какой-то богохульник восславил богиню воды. Сайлас успел отпрыгнуть в сторону — прямо рядом с ним кто-то выплеснул на мостовую содержимое ночного горшка. Ему стало страшно. Он попал в район трущоб. Грязные домишки теснились, прижимаясь друг к другу, крыши их почти смыкались. Запах стоял невыносимый. Чумазые ребятишки с наглым любопытством глазели на Сайласа. А потом он почувствовал, что его руки кто-то коснулся. Сайлас резко обернулся и при тусклом свете увидел женское лицо. Морщины проступали сквозь толстый слой пудры и румян. Зазывная улыбка женщины не оставляла никаких сомнений. Сайлас содрогнулся и убежал.

Как часто он вспоминал потом об этом приглашении, об ощерившемся щербатом рте, о белесой пудре, покрывавшей морщинистую кожу. Ему всегда казалось, что тогда он избежал греха, не ступил в бездну, куда мог бы ступить. Но теперь он увидел, что это не так. Какая разница? Старой шлюхой с лицом, изъеденным оспой, могла запросто быть и Лоленда.

Сайлас слегка поморщился от отвращения:

— Сколько тебе лет, Лоленда?

— О Сайлас! — она отстранилась, побежала по комнате, заламывая руки. — Кто она? Кто, Сайлас? Кто эта маленькая шлюха?

— Дело не в этом, Лоленда, — произнес Сайлас сквозь сжатые зубы. — У меня есть долг. Мне доверяют. Я должен принести обет.

— Вот дурачок! — воскликнула Лоленда, правда, не слишком уверенно, но тут же рассмеялась, запрокинула голову, застонала и, упав на кровать, покатилась по простыням.

— Мне нужно идти, — холодно проговорил Сайлас. Он не понимал Лоленду. Он никогда бы не смог ее понять.

— Ты что, ничего не знал? — Лоленда снова бросилась к юноше. Она вытерла глаза. Сайлас обернулся. Лоленда глядела на него чуть ли не издевательски. Усмешка играла на ее постаревшем, бледном лице. — Бедняжка Сайлас. Ты еще совсем дитя. Но, наверное, потому ты мне таким и нравишься. Мальчики-храмовники мне всегда нравились. Они такие… отрешенные. — Лоленда распахнула объятия. — Бедненький мой мальчик. Ну, иди же к мамочке. Иди.