— Добрая госпожа! — вскричал Воксвелл. — Теперь все открылось мне! Я чувствую себя странником, который долго бродил по свету, путаясь в мрачных лабиринтах, и наконец ощутил себя созданием света.

Сердце Умбекки учащенно билось. Биение боли тоже усилилось.

— Это следует сделать, разве вы не видите? Я уже совершил подобное, следственно, нужно сделать это еще раз! Все это время я был игрушкой мирской тщеты, я в своем невежестве полагал, что суть моя беспрепятственно перейдет Царство Небытия. Теперь же я вижу, что суть моя заслуживала только того, чтобы быть безжалостно брошенной в бездну!

Что бы это могло значить? Рука лекаря все крепче сжимала руку Умбекки, его глаза сверкали яростным огнем.

— О добрая моя госпожа, святая святых, в которую мы так стремимся проникнуть, подобная сверкающей твердыне, и добраться до нее возможно только тернистым, извилистым путем. От того пути отходят множество других дорог, ложных поворотов и тупиков, и многие из этих дорог загадочны, пыльны и темны. Странствие, предстоящее нам, нелегко. И все же, когда мы доберемся до конца своего пути, износив наше тело и истратив дух, когда мы будем мечтать только об одном — как бы поскорее сбросить с себя превратившиеся в лохмотья одежды этого бренного мира, врата твердыни распахнутся только перед теми, кто годы шествовал по избранному пути, не сомневался, не заглядывался ни налево, ни направо, не смотрел на те дороги, по которым, спотыкаясь, брели его братья и сестры, которые сомневались, в неуверенности останавливались на перекрестках судьбы. Врата откроются только тем, кто всегда смело смотрел только вперед и не останавливался, дабы помочь тем, кто слепо тыкался в тупики. Да, только перед тем распахнутся врата, кто не отвернется от них, кто не пойдет обратно. А тот, кто отвернется и уйдет, разве тот человек не предаст, в гордыне своей и себялюбии, оказанного ему священного доверия? Я говорю: да, предаст! Предаст, я повторяю! Я говорю: добрая моя госпожа, до сих пор я был именно таким человеком.

— Досточтимый, я вас не понимаю!

Умбекка была напугана не на шутку. А лекарь вскочил и снова забегал по комнате — на сей раз взволнованно, с горящими глазами.

— Не понимаете? Добрая моя госпожа, то, что случилось со мной сегодня, — это испытание. Это знамение. Последние годы для последователей нашей веры были годами непрерывного ужаса. Неужели бог Агонис не ронял слез, не рыдал о нашей несчастной стране? Но даже в мрачном королевстве Зензан сейчас поговаривают о том, что наша победа предрешена, что скоро должна решиться судьба нашего народа. И мы сметем все препятствия на нашем пути в священной войне! Ибо прилив нашей веры вскоре нахлынет громадной, высокой волной! И когда нахлынет на нас эта волна, добрая моя госпожа, разве сможем мы забыть самые священные слова нашей молитвы? «Бог Агонис, завтра вера моя в тебя будет еще крепче».

— «Я глядеть буду зорко — так зорко, что кровью зальются глаза мои!» — прошептали следующую строку молитвы маленькие розовые губки Умбекки, а ее поросячьи глазки неотрывно следили за Воксвеллом. Тоска, неодолимая тоска сковала ее, а биение боли переместилось выше, к голове, и стало грохотать у Умбекки в висках, подобное боевым барабанам.

Вошла Нирри с чайным подносом.

Нирри успела побродить по замку. Забредая в незнакомый коридор, она с опаской толкала скрипучие двери и потихоньку, а потом погромче окликала: «Господин Джем! Господин Джем!»

Но в ответ слышала только эхо.

Поставив на стол поднос, Нирри робко проговорила:

— Прошу прощения, мэм…

Досточтимый Воксвелл злобно зыркнул на служанку, а хозяйка, казалось, вообще не заметила ее появления. Умбекку не привлекли запахи, исходящие от уставленного деликатесами подноса, не обеспокоило то, что служанка надолго задержалась. Нирри ожидала, что ее либо похвалят, либо отчитают, однако ни того, ни другого не последовало. Она принялась расставлять на столе посуду и пирожные, которые приготовила для Варнавы и Джема. Покончив с этим делом, Нирри предприняла новую попытку:

— Госпожа, господин Джем…

Взгляд толстухи неожиданно метнулся к служанке.

— Убирайся, девчонка!

— Госпожа?

— Убирайся!

Нирри побагровела и уже была готова выбежать из комнаты, но досточтимый Воксвелл успел ухватить ее за руку.

— Моя добрая госпожа, — сказал он, — позвольте ей остаться. Останься, дитя, и прислушайся к словам мудрости, — обратился он к Нирри. — В тот час, когда мы предстанем перед судом бога Агониса, между нами не будет никаких преград.

Нирри неуверенно дошаркала до дивана и присела на самый краешек. Хозяйка даже не притронулась к чаю. Хозяйка и служанка сидели рядом, и обе явно чувствовали себя неловко. А досточтимый Воксвелл продолжал вещать:

— Подумаем о покойном Эбенезере Троше…

— П-покойном? — вырвалось у Нирри.

— Тише, девчонка!

А лекарь даже не сделал паузы.

— Ныне покойный, Эбенезер Трош был странником, сбившимся с пути истинного. — Воксвелл снова заходил по комнате, и голос его зазвучал гнусаво, но напевно. — Но почему, я спрашиваю, его судьба отвернулась от него?

Бывают люди, которые захлебываются мраком, поднимающимся подобно мокроте или желчи из черноты их сердца. Такие наиболее погрязают в грехах своих, ибо чернота присутствует в сердцах всех без исключения мужчин и женщин, и наша святая задача состоит в том, чтобы не дать этой черноте разбушеваться и вырваться на волю.

Те, кому это не удается, слабы. Что же с ними делать? Во-первых, мы обязаны обличать их, а затем, после того как мы обличили их, надеяться, что сердца их разорвутся и, разорвавшись, станут открыты для любви бога Агониса.

Темносердечные люди могут казаться хорошими, но на самом деле они изрыты червоточинами грехов. Но бывают и такие, что открыто являют миру свое поклонение созданиями Зла. Изо всех странников, шагающих по неверным путям, такие наиболее порочны, и вполне справедливо то, что бездна мрака в конце концов поглощает их. Печать зла лежит на них — и что же? Что будет, если снять с них эту печать? Возможно ли, чтобы несчастный старик Эбенезер Трош теперь, когда он лишен своего уродства, стоял перед вратами желанной твердыни? О добрые госпожи мои, я должен верить, что это именно так!

Лекарь, дрожа, упал на колени. Воздел руки с растопыренными пальцами.

— Я должен верить в то, что спас больного брата моего, и тем, что спас его, облегчил свое сердце!

С этими словами Воксвелл свел руки, сложил ладони перед грудью.

— Хвала богу Агонису! — воскликнула Умбекка. Пока лекарь разглагольствовал, Умбекка, словно в трансе, мало-помалу тянулась вперед и, в конце концов, почти сползла с дивана. Теперь же она вскочила, рванулась и опрокинула чайный столик.

Нирри вскрикнула. Вскочила на ноги.

Умбекка стояла на коленях рядом с лекарем. Она читала молитву, и ее маленькие губки двигались в такт с тонкими губами лекаря, произнося священные слова.

Нирри беспомощно оглядывалась по сторонам. Вокруг нее в полном беспорядке валялось все, что упало со столика.

— О нет, нет! — воскликнула служанка, села на корточки и начала подбирать с пола вымокшие в озере пролитого чая чудесные пирожные и кексы, так любовно приготовленные ею для господина Джема и Варнавы. Нирри перевернула чайник, но чайник треснул, и из него вытек почти весь чай.

— О нет!

Это же был самый лучший фарфор! Проклиная судьбу. Нирри принялась выуживать из горячего озера чая тарелки. Некоторые побились.

— Иди к нам, девчонка. — И пухлая рука ухватила Нирри за юбку. Нирри хотела встать, но Умбекка тянула ее к полу, втягивала в закрытый мирок молитвы. Нирри хотелось вырваться и убежать.

Она беззвучно зашевелила губами, сжала пальцы в кулаки, поднесла к губам. Что значили слова молитвы? Для Нирри — ровным счетом ничего — вернее, они пробудили в ней смутные детские воспоминания. Тогда, перед Осадой… Нирри помнила, как холодно было стоять на коленях на каменном полу, повторяя наполовину непонятные слова и распевая странные, тяжеловесные гимны — торжественные, хотя Нирри от них впадала в тоску. По утрам, еще до восхода солнца, в замковой часовне на молитву собирались слуги. А в дни всеобщих торжеств — перед каждым Чернолунием, в дни Канунов, в день Праздника Агониса, в день Покаяния, и в день Пророчества, и в другие торжественные дни слуги, выстроившись длинной вереницей, молча (потому что им было запрещено разговаривать и смеяться) шли по тропе вниз, в деревню, к храму. Там тоже молились и пели, и казалось, этим песням нет и не будет конца.