— При твоих чувствах к нему, — проговорила Метелла, — первое и самое важное: ни в коем случае не открывать своей любви, пока не узнаешь, что и он тебя любит.

— О, разумеется, тетушка, — молвила Сара краснея.

— Я не сомневаюсь, дитя мое, что не должна Напоминать тебе о девичьей скромности и достоинстве и что достоинство и скромность внушат тебе необходимое благоразумие и научат владеть собой…

— О, конечно, тетушка, конечно! — воскликнула юная англичанка со смешанным выражением страдания и гордости, придавшим ей сходство с молодой христианской мученицей на картине Тициана.

— Если сын мой, — продолжала Метелла, — и впрямь связан обетом безбрачия в силу обязательства, о коем не вправе поведать даже мне, то вам надобно будет расстаться друг с другом.

— О! — испуганно вскричала Сара. — Ужели вы изгоните меня из своего дома? Ужели мне придется возвратиться в монастырь или в Англию? Разлучиться с ним? С вами? Остаться одной?!. О, для меня это смерть! После того, как меня здесь так любили!

— Нет, — произнесла Метелла с расстановкой, — я никогда тебя не покину. Я нужна тебе; мы связаны с тобой на всю жизнь.

С этими словами она положила руки на белокурую головку Сары и подняла взор к небесам, торжественно и мрачно. Обещая посвятить свои дни приемной дочери, Метелла сознавала, как тяжело ей будет выполнить обязательство, данное девушке, ибо возможно, что долг заставит ее пожертвовать ради Сары всем своим счастьем — близостью с Оливье.

— Даешь ли ты мне по крайней мере слово, — заговорила она вновь, — что если я сделаю все от меня зависящее, но мне не удастся устроить твою судьбу и залечить твою сердечную рану, ты найдешь в себе силы, чтобы исцелиться? К кому я обращаюсь, к упрямой девчонке, начитавшейся романов, или к девушке с волей и характером?

— Вы сомневаетесь во мне? — спросила Сара.

— Нет, не сомневаюсь: ты из рода Маубрей, ты должна уметь сносить страдания молча… Иди, Сара, причешись и позаботься быть одетой так же тщательно и держаться так же ровно, как всегда. Обождем несколько дней и потом решим, как быть дальше. Поклянись, что ты не будешь писать ни одной своей подруге; что единственной твоей наперсницей, единственной советчицей буду я и что ты постараешься быть достойной моей любви.

Сара сквозь слезы дала клятву исполнить все, чего требовала леди Маубрей. Однако несмотря ни на что было слишком заметно, как она расстроена, и Оливье увидел это с первого взгляда. Он посмотрел на леди Маубрей и нашел ту же перемену в ее лице. Истина, смутно ему брезжившая, молнией сверкнула в его уме; то, что прежде мелькало лишь наподобие вспышек перед его мысленным взором, сейчас обожгло его, как огнем. В ужасе от того, что происходит с ним самим и с другими, он взял ружье и отправился в парк. Подстрелив трех-четырех ни в чем не повинных пернатых, он обрел вновь силу воли, как обрели за эти минуты присутствие духа и обе женщины, так что вечер прошел довольно приятно. Когда люди привыкли к совместной жизни, когда они понимают друг друга с полуслова, ибо в продолжение долгого времени все их помыслы и все, что связано с их домашним обиходом, было общим для них, почти невозможно, чтобы обаяние этих уз разрушилось под первой же налетевшей грозой. И оттого последующие дни были свидетелями все той же семейственной близости, и никто из троих не расстроил ее никаким промахом. Но душевная рана, полученная всеми тремя, углублялась с каждым днем. Оливье не мог более сомневаться, что Сара его любит; прежде он гнал от себя эту мысль, однако теперь ему об ней говорило все, и неопровержимым ее подтверждением был каждый взгляд Метеллы, что бы он собою ни выражал. Чувство Оливье к его приемной матери было таким неподдельно нежным, таким бережным, он узнал с нею любовь совершенно особенную, такую покойную и такую благотворную, что уверовал, будто не способен воспламениться страстью более пылкой; вот почему, огражденный этим щитом, он не устрашился опасности иметь сестрою создание поистине ангельское. Со временем привязанность Оливье к Саре сделалась живее, но он беспечно успокаивал себя, говоря, что Метелла все так же дорога ему, и он не ошибался, только место дружбы к одной заняла любовь, а место любви к другой заняла дружба. В натуре Оливье было слишком много непосредственности и способности увлекаться, чтобы он мог дать себе отчет в своих подлинных чувствах.

И все же, когда они стали ему ясны, он не пошел на сделку с совестью: он принял решение уехать. Печальный вид Сары, ее застенчивая приветливость, ее нежность, сдержанная и полная благородной гордости, приводили его теперь в восхищение; зная свою склонность к сообщительности и власть впечатлений над своей душой, он понял, что не сможет долго хранить свою тайну, а заметив, что и Метелла о ней догадалась, он решился окончательно.

Леди Маубрей чересчур хорошо изучила оттенки его характера и каждое движение лица, чтобы не проникнуть, быть может, раньше него самого в то, что испытывал он, находясь возле Сары. Это нанесло Метелле последний удар, ибо при всей своей доброте, самоотверженности и рассудительности, она продолжала любить Оливье, как в первые дни. Правда, ее обращение с ним обрело за минувшие годы ту печать достоинства, которую неизбежно налагает время, освящающее всякую любовную связь, но сердце этой несчастливой женщины было так же молодо, как сердце Сары. И новое горе повергло ее в смятение, близкое к безумию: позволить племяннице броситься в пучину разделенной, неузаконенной страсти? Или способствовать заключению брака, хотя и он представляется ей несовместимым с какой бы то ни было порядочностью и приличиями света? А если того желают и Сара и Оливье, вправе ли она возражать? Необходимо было объясниться, покончить с сомнениями, спросить Оливье о его намерениях, — но в качестве кого она это сделает? Кто должен вызвать молодого человека на столь трудное для него признание — отчаявшаяся любовница Оливье или благоразумная мать Сары?..

Однажды вечером Оливье заговорил о том, что думает съездить на несколько дней в Лион. Метелла, потерявшая голову от сердечной муки, встретила это известие радостно, как передышку, дарованную ей в страданиях. Назавтра Оливье велел оседлать своего коня, чтобы доехать до Женевы и там пересесть в почтовую карету. Он вошел в гостиную проститься с дамами; Сара, которой он поцеловал руку впервые в жизни, так смешалась, что не смела поднять на него глаза; Метелла, напротив, устремила на него внимательный взгляд; Оливье был очень бледен, но спокоен, как человек, мужественно исполняющий некий жестокий долг. Он обнял леди Маубрей — и самообладание едва не покинуло его, глаза его наполнились слезами, а рука непроизвольно задрожала, когда он потихоньку передал Метелле письмо, вдруг сделавшееся влажным у него в ладони…

Он бросился вон из залы, вскочил на коня и помчался галопом. Метелла осталась стоять на террасе и стояла, пока не затих вдали топот копыт. Тогда она схватилась рукою за сердце, стискивая в другой записку, — она поняла, что для нее все кончено.

Она воротилась в гостиную. Сара, склонясь над пяльцами, делала вид, будто прилежно вышивает: она хотела доказать тетке, что обладает силою воли и умеет держать обещания; но она была так же бледна, как и Метелла, и, подобно Метелле, не чувствовала биения сердца в своей груди.

Леди Маубрей прошла мимо нее, не бросив ей ни слова, поднялась в свои покои и прочитала письмо Оливье.

Метелле показалось, что она умирает; но тут она изведала все могущество человеческой природы в борьбе с несчастьем. Слез у нее не было, она задыхалась, она готова была биться головой о стены комнаты; потом явилась ей мысль о Саре, и на минуту ею овладели ненависть и исступление.

— Будь проклят день, когда, ты переступила порог моего дома! — вскричала она. — Забота о тебе обошлась мне слишком дорого: мой брат завещал мне в дар покров Деяниры!