Сон не приходил, я был слишком взволнован, моя душа еще витала где-то над Сахарой. Стоило же мне задремать, как генератор тока за домом, включавшийся и умолкавший через каждые пять-шесть минут, вырывал меня из тяжелых сновидений, главную роль в которых играли ухмыляющиеся утиные головы.
Я был полон решимости забыть то, что случилось в Брюсселе, но рана не заживала, а жизнь, которая ждала меня в Кигали, никак не могла переключить мой мозг на другие мысли. На родине мне виделись приключения, я надеялся, что буду изо дня в день бороться со страшными бедами и лишениями, облегчать страдания людей. Фактически же моя работа заключалась в том, чтобы пополнять списки адресов, печатать на машинке заявки на реализацию тех или иных проектов, заказывать печатные бланки и свежие штемпельные подушки. Я раскладывал по конвертам приглашения на прием в честь очередной годовщины начала оказания помощи развивающейся стране и редко замечал днем, что занимался этими бумажными делами всего в двух градусах южнее экватора. Старое здание посольства, в котором размещался отдел координации, походило на виварий — куб с условиями обитания, искусственно созданными по образцу отечественных. Тяжелые гардины приглушали яркость тропического солнца, и порой мне казалось, будто я сижу в комнате моей бабушки: вплоть до своей смерти она жила в гористой местности, под сенью отвесной скалы, и видела дневное светило менее пяти месяцев в году. В здании царила странная тишина, и любой посетитель невольно понижал голос, как это делают люди, входя в храм или приемную врача.
Однажды я осмелился спросить о чем-то Маленького Поля во весь голос: рабочее место его находилось в кабинете на другом конце коридора. Ответа не последовало, зато в дверях появилась голова Поля, багровая от гнева, и мне пришлось выслушать целую лекцию вот с каким выводом: прежде чем позволить себе к нему обратиться, я должен оторвать свою нерадивую задницу от стула и соблаговолить подойти к его письменному столу. Если надо было что-то сделать быстро, то разрешалось позвонить по телефону, но какой-либо спешки никогда не было. В этом мне пришлось вскоре лишний раз убедиться.
Поль, заместитель координатора и второй человек в Кигали, знакомил меня с премудростями оформления и прохождения официальных бумаг, с секретами и тонкостями правильного выполнения срочных заданий, с назначением белых, синих, зеленых копий. И когда он объяснял, какой должна быть ширина табулятора при написании заявки на осуществление проекта, направляемой в адрес опекающей нас географической секции, то я задерживал дыхание, не потому, что это дело было увлекательным, а просто чтобы мало-мальски понять то, что вдалбливал в меня Поль.
В отделе никогда не было шумней, чем на похоронах у протестантов. В коридоре стоял мощный радиоприемник размером с духовку, но и он осмеливался вещать только шепотом. Далекие голоса Swiss Radio International[4] звучали тихо-тихо, очищенные передачей на длинных волнах от всех режущих слух высоких и низких тонов. Толстый серый ковер с швейцарскими крестами бордового цвета — умаляясь до точек, они затем и вовсе растворялись в ворсе — поглощал любой дерзкий звук: например, от удара карандаша, когда я ронял его на резопаловую крышку моего письменного стола или когда Маленький Поль чихал, что происходило на дню не менее пятидесяти раз. Заместитель часто страдал простудой, не переносил кондиционера, однако как человек воспитанный чихал с закрытым ртом, к тому же уткнувшись носом в локоть. Ровно в четырнадцать часов радио уходило на перерыв, после чего только застенчивый шепоток Поля долго-долго свидетельствовал о том, что я находился в офисе не один. Посольство казалось мне тогда мавзолеем-холодильником, без малейших признаков жизни. И если из зала для посетителей не доносился женский смех — протяжный гласный звук, нечто среднее между А и О, с нотками разочарования, будто хохотунья давно смирилась с тем, сколь безнадежно комичным было несчастье, которое в обличье человека, просящего выдать ему визу, столько раз подходило к ее окошку и в девяноста восьми случаях из ста получало отказ, — то я осторожно вставал со своего стула и прокрадывался к кабинету Поля, где видел карлика, склонившегося над какими-то бумагами. На носу у него были очки для чтения, скорее подобающие даме, а настольная лампа стояла так близко к затылку, что не стукаться об нее он не мог даже при малейшем движении. Я ждал, пока Поль шевельнется, сдвинет очки на переносицу, начнет теребить на груди золотое распятие, перевернет страницу. Только тогда я понимал, что время не остановилось и я могу спокойно вернуться на свое место и наблюдать за влажными пятнами в виде полумесяцев, которые образовывались у меня под руками на столе и исчезали, едва я приподнимал предплечья.
После окончания рабочего дня, то есть после пяти, у меня оставалось около часа, чтобы прогуляться по Кигали при дневном свете. Я смотрел на оживленное движение по авеню Мира, выпивал стакан бананового лимонада в «Пальме» — вот, пожалуй, и все, чем столица могла развлечь иностранца. Кигали был провинциальным городом — сонным, аккуратным, опрятным, скучным. Резидент германских колониальных властей, по имени Кандт, основал его в начале века где-то в географической середине древнего королевства, неподалеку от брода в реке Ньябаронго, через который в страну пришли первые белые: австрийский картограф Оскар Бауман, граф Густав фон Гётцен, а вскоре и герцог Мекленбургский. Поселение лежало на перекрестье четырех дорог, соединявших Уганду на востоке с Конго, а низины юга с плоскогорьями севера. По этой причине Кигали вскоре стал торговым центром страны.
Здесь оседали и продавали свои товары купцы из Индии и с Аравийского полуострова. Немецкие, французские, бельгийские торговые дома открывали свои филиалы. Господ из Европы охранял полк аскари — чернокожих солдат с побережья Индийского океана. Какое-то время казалось, что поселение обретет черты настоящего города, первого в стране, где до этого люди жили в деревушках, разбросанных по холмам.
Когда война в Европе была немцами проиграна и бельгийцы получили свою долю из конкурсных земель, Кигали начал приходить в упадок. Новые хозяева относились к каждому более или менее крупному населенному пункту с подозрением, видя в нем рассадник распущенности и питательную среду для протестных настроений. Они разделяли и властвовали, поддерживали старую королевскую династию и самого мвами, который восседал в своей резиденции далеко от Кигали, что не мешало ему видеть, как с развитием нового города его влияние на состояние дел в стране стремительно падает. У бельгийцев была собственная столица — Астрида, переименованная потом в Бутаре. Только после свержения монархии в ходе революции 1961 года и изгнания бельгийцев для Кигали вновь наступила пора расцвета. Молодая республика нуждалась в столице, в которой не было бы места прежним правящим кланам. По этой причине началась активная застройка Ньяругенге — восточного склона центрального холма. Новые улицы асфальтировались и освещались, на них селились люди с достатком. Беднякам, отовсюду стекавшимся в город, участков под жилища не выделяли, поэтому в болотистых низинах возникли стихийные поселения. Землю в узких долинах облагораживали, в город оттуда везли маниок, бананы, фасоль, кофе. Со дна болот люди брали глину, лепили из нее стены хижин и там же, на болотах, срезали папирус, чтобы сплести крышу. Настоящих трущоб страна не знала. В общем и целом Кигали был уютным местечком — с метеными улицами, с тенью от палисандровых деревьев и куда более безопасным, нежели многие города Европы. И потому — ужасно скучным. Посмотреть фильм вместе с другими жителями не представлялось возможным, не было театра, концерты не устраивались. Казалось, люди здесь не нуждались в развлечениях, — напротив, они любили дни ничем не знаменательные, однообразные. Чем меньше происшествий, тем лучше, спокойнее.
Лишь субботы вносили в мою жизнь некоторое разнообразие. Я бродил по Кьову, кварталу дипломатов и чиновников высокого ранга, обходил центр и держался южной стороны, пока дорога не приводила меня в район возле мечети. Там, в исламском квартале, я покупал в ларьке порцию жареного мяса, пил, вкушая его, пиво и смешивался с толпой перед Региональным стадионом. Иногда поднимался на один из холмов, оставлял позади себя покрытые асфальтом улицы и удалялся в поля.
