Сборник имел большой успех. Он закрепил репутацию О. Генри как одного из самых талантливых современных американских писателей. И, конечно, издание и успех «Четырех миллионов» многократно увеличили читательскую аудиторию автора. Сказалось это и на гонорарах: получать он стал больше. Впрочем, речь здесь идет прежде всего о новых предложениях от газет и журналов, в которых О. Генри не публиковался прежде. Ставки оплаты в изданиях, с которыми он сотрудничал на регулярной основе (например, с «Санди уорлд» или с «Энслиз»), остались прежними: ему платили всё те же 100 долларов за рассказ. И это, надо сказать, совершенно не вызывало у него недовольства. Он вовсе не считал (и данное обстоятельство прекрасно характеризует его как человека), что с известностью стоимость его труда должна возрасти. Да и новые предложения не поражали воображения — никто не собирался платить ему «сумасшедших» гонораров — равных тем, что имели его более удачливые и более известные коллеги, вроде Д. Лондона и P. X. Дэвиса. Ставка их вознаграждения достигала совершенно безумных сумм — ведь им платили до тысячи долларов за рассказ. В этом смысле свалившаяся слава не слишком преобразила финансовую составляющую повседневной жизни О. Генри. Более того, даже на пике славы — в последние два года жизни, как свидетельствовал в своих воспоминаниях Сет Мойл, его литературный агент и, следовательно, один из наиболее компетентных в смысле гонораров людей, платили О. Генри совсем не по-королевски до двухсот долларов за рассказ — такова была его обычная ставка[283].
Тем не менее после выхода сборника «Четыре миллиона» О. Генри уже нельзя было считать только «поденщиком». В глазах литературного и читающего сообщества он превратился в респектабельного автора — не только регулярно публикующего новеллы в самых крупных американских периодических изданиях, но и ежегодно выпускающего собственные сборники. Ведь действительно сборник «Четыре миллиона» открывает целую череду таких новеллистических собраний. Всего при жизни О. Генри их вышло восемь: «Четыре миллиона» (1906), «Горящий светильник» (1907), «Сердце Запада» (1907), «Голос большого города» (1908), «Благородный жулик» (1908), «Дороги судьбы» (1909), «На выбор» (1909), «Деловые люди»[284] (1910). Рассказы, вошедшие в сборники, конечно, были неравноценны. Никто не станет спорить, что далеко не все истории, написанные О. Генри, относятся к числу шедевров. Да и он сам никогда не считал, что создавал исключительно шедевры. Напротив, себя как художника он скорее недооценивал. Это реализовалось и в содержании сборников, состав которых определял в основном он сам. Далеко не все рассказы из сочиненных им вошли в сборники: книги вместили едва ли половину из того, что было вообще написано О. Генри. Но самые известные (и наиболее удачные), конечно, нашли место на страницах книг.
Литературная известность совершенно не изменила ни стиль жизни, ни ее содержание, ни круг общения О. Генри. Те же вокруг него были и друзья.
В 1905 году указом тогдашнего президента США Теодора Рузвельта был помилован осужденный на огромный срок бывший налетчик, дерзко грабивший поезда и банки, давний друг писателя Эл Дженнингс. Рузвельт, воспитанный на сюжетах Майн Рида и других литераторов, сочинявших «десятицентовые» романы о героическом Диком Западе, и сам был колоритной фигурой с весьма интересным прошлым и испытывал изрядную слабость к персонажам подобного рода. Все годы, пока Дженнингс находился в тюрьме, О. Генри не прерывал с ним связи. Тот мечтал о литературном поприще и грезил повторить литературный триумф своего товарища по каторге. Бывший «заключенный № 30 664» с энтузиазмом взялся помогать своему другу, но рассказы Дженнингса не печатали, хотя некоторые тексты писатель, не считаясь с нехваткой времени и собственными проектами, перерабатывал собственноручно.
При этом ни Дженнингс, ни О. Генри не теряли надежды, что всё получится. Более того, последний настаивал, чтобы Дженнингс последовал его примеру, перебрался в Нью-Йорк и всерьез взялся за сочинительство. Этим пожеланиям не суждено было свершиться, но Дженнингс неоднократно навещал О. Генри в Нью-Йорке. Он был одним из немногих, кто наблюдал писателя в быту, очень тесно общался с ним, его приятелями и несколько эпизодов из этого общения затем весьма живописно представил в своей книге. Дженнингс был, как, наверное, никто другой, близок с О. Генри. Но при этом, наблюдая каждодневное литературное и (что важнее) обыденное существование писателя, он, в отличие от Дэвиса, Уильямса, Партлан, Мойла и других, оставивших воспоминания об О. Генри, сохранял и свежесть восприятия — возможность соотносить Портера «прошлого» и О. Генри «настоящего». И это обстоятельство, при всех недостатках книги (о которой мы уже упоминали), превращает повествование в весьма ценный источник информации.
Дженнингс не меньше трех раз приезжал в Нью-Йорк к О. Генри и задерживался там надолго — гостил по нескольку недель. Насколько можно судить, первый такой визит состоялся в 1907 году. Вот как гость описал один из своих утренних визитов — он дает представление об особенностях творческого процесса:
«Войдя в комнату, я увидел, что большой стол, за которым он всегда работал, завален исписанными листами. Весь пол был усеян клочками бумаги, покрытыми его размашистым почерком. […]
— Я только что кончил рассказ.
Он прочел его мне. […]
Рассказ, в том самом виде, как мы его знаем теперь, был написан Портером между полуночью и полднем. И, однако, вид у Билла был такой свежий и бодрый, словно он проспал добрых десять часов.
— И всегда вы так подхватываете вдохновение и изливаете его без всяких затруднений на бумагу?
Портер открыл ящик в столе:
— Вот взгляните сюда. — Он указал на примятую кучу листов, покрытых его размашистым неровным почерком. — Иногда рассказ мне совсем не удается, и я откладываю его до более счастливой минуты. Тут куча незаконченных вещей, которые пойдут когда-нибудь в переделку. Я никогда не пеку своих рассказов, а всегда обдумываю их и редко берусь за перо прежде, чем вещь не созреет окончательно в моем мозгу. Написать ее недолго.
Я видел, как он иногда просиживал целыми часами с карандашом в руке, выжидая, чтобы рассказ отлился в его мозгу в нужную форму.
О. Генри был в высшей степени добросовестным художником. Он был рабом словаря. Рылся в нем часами, находя бесконечное удовольствие в том, чтобы открывать какие-нибудь новые оттенки в давно уже затрепанных словах.
Однажды он сидел за столом спиной ко мне и писал — с невероятной быстротой, точно слова сами автоматически слетали с его пера. Вдруг остановился. В течение получаса он сидел неподвижно, затем обернулся, как будто удивленный тем, что я всё еще тут.
— Не хотите ли выпить, полковник?
— Билл, — любопытство мое было возбуждено. — Что это, на вас затмение находит, что ли, когда вы сидите вот так?
Вопрос, по-видимому, показался ему забавным.
— Нет, я разбираюсь в значении слов».
О. Генри не шутил. Он действительно много работал со словарями — подыскивал синонимы, уточнял значения, искал необходимое слово. Как мы видим, эта тяга к словарям, возникшая еще в школьные годы (вспомним о словаре Уэбстера, с которым он не расставался в Гринсборо, а затем взял с собой в Техас), не только не исчезла с возрастом и опытом, но, напротив, стала еще глубже и осмысленнее.
Интересны и такие наблюдения:
«Я никогда не видел, чтобы он делал заметки на виду у публики. Только изредка он записывал какое-нибудь слово на уголке салфетки. Он не желал, чтобы другие знали, о чем он думает. Ему не нужно было делать заметок, ибо он не принадлежал к кропателям. Он переливал свои мысли в рассказы еще совсем теплыми и трепещущими».
«…Я целыми часами торчал в комнате Портера, выжидая, когда он кончит работать. Он писал с молниеносной быстротой. Иногда, дописав страницу, он тут же комкал ее и бросал на пол. Затем снова писал страницу за страницей, почти не переводя духа, а то просиживал добрые полчаса неподвижный и сосредоточенный».
