Бюсген все еще улыбался. У Альвина складывалось впечатление, что Бюсген наблюдает за ним, как зоолог за животным, впервые увиденным в непосредственной близости. По этому взгляду Альвин понял, что Бюсген заинтересовался им. Возможно, Альвин интересовал редактора как один из основателей ХСЛПГ. Но как раз в ту минуту, когда редактор уже открыл было рот, чтобы ответить на поздравление Альвина, он бросил взгляд на деревянную арку двери, ведущей из Зеленого салона в домашний бар виллы Фолькманов, и невольно обратил взоры всех остальных туда же: там появилась госпожа Фолькман, а с нею жених, невеста и господин Фолькман.
Гости отреагировали отчетливым гулом и, хлынув в бар, образовали там огромный круг; кое-кто даже зааплодировал, но тут же опустил руки, большинство гостей не поддержали аплодисментов. На пути к хозяевам дома Альвин опять присоединился к жене.
— Я разговаривала с Маутузиусом, — шепнула она.
Альвин коротко кивнул, одобряя ее. Маутузиус был директором Филиппсбургского государственного театра и политическим деятелем, принадлежащим к христианской партии. Альвин охотно начал бы свою политическую карьеру в открытой борьбе с уже существующими партиями, он с радостью держал бы везде и всюду речи против руководителей этих партий, но Ильза уверила его, что куда выгоднее обеспечить себе кредит у господствующих партий, показать себя человеком, который, правда, имеет по тому или иному вопросу собственное мнение, но по сути своей является демократом и, стало быть, достоин доверия, даже если он основал новую партию. Ильза сказала так: пусть они считают тебя разновидностью самих себя, человеком, которого, пожалуй, можно будет переманить на свою сторону. И если новая партия «не потянет», что в любом случае следует заранее принять в расчет, то при таком положении всегда можно продолжать осуществление своих политических замыслов. Поэтому Ильза советовала ему заводить знакомства с деятелями других партий и устанавливать прочные связи. Безудержной откровенности, с которой Ильза говорила о его политической карьере, Альвин даже побаивался. Она не делала секрета из того, что ей безразлично, какую партию использует Альвин, чтобы пробраться наверх, но сам Альвин предпочитал даже дома высказываться так же, как ему приходилось высказываться на людях. Он охотно и перед самим собой разыгрывал бы человека, для которого все дело в идее, который имеет ясное представление о лучшем устройстве всех земных дел, представление, которое он обязан был как политический деятель осуществить на всеобщее благо. Подобное представление, если его достаточно долго и прилагая все силы вынашивать, окрыляет сознание, становится сверхмощной музыкой, и под нее ты танцуешь сам и учишь танцевать весь прочий мир. Ильза все это считала обходными путями, сантиментами, она предпочитала трезвые расчеты и целенаправленные действия. Для нее Маутузиус был фигурой на шахматной доске, явным шансом, который следовало включить в свои собственные замыслы; для него же директор Филиппсбургского государственного театра был бывшим начальником матери, он открыл ее фантастическую память, он представил ее своим знаменитым гостям как зоологическое чудо, диковинную зверушку, перед которой, мимоходом потрепав ее по плечу и одобрительно ей улыбнувшись, на мгновение задумаешься, что лучше ей сунуть: кусочек ли сахару или чаевые; в конце концов решаешь дать ей чаевые и рассказываешь впоследствии в своем кругу об этом случае как о примере своей рассеянности — кусок сахару гардеробщице с отличной памятью. Так ведь она стоит за барьером и смотрит на тебя ну точно как четвероногие в зоопарке…
И с этими-то господами должен он благоразумно разговаривать! Показывать им себя с лучшей стороны, предлагать им свои услуги! Насколько охотнее прошел бы он мимо Маутузиуса, выждал бы день, когда тому придется явиться к нему, придется пробить себе дорогу сквозь три приемные, прежде чем его допустят к нему, Альвину, могущественному политическому деятелю. Но права наверняка Ильза. Он обязан забыть, кто такой господин Маутузиус, даже если тот, глядя на него, словно бы хочет сказать: ах да, вы же сын моей гардеробщицы, верно-верно, ну, если и у вас такая память, вы чего-нибудь достигнете…
Госпожа Фолькман начала говорить. Приветственное слово к гостям и краткая речь по поводу помолвки ее дочери с Гансом Бойманом, которого она назвала «молодым публицистом» и «многообещающим талантом», завоевавшим себе в Филиппсбурге уже множество друзей. Она счастлива, что на этом приеме по случаю помолвки может до некоторой степени официально ввести его в филиппсбургское общество, к которому он благодаря своему урбанистскому образу мыслей и своей корректности принадлежит во всех отношениях естественно. Альвин подумал: мне надо было уделить этому Бойману больше внимания. Когда он впервые появился на каком-то приеме, никто не подумал бы, что он за год сумеет заарканить фолькмановскую дочку. Он ростом выше меня, но тоже толстый. И какой-то заспанный. Состроил такую мину, словно помолвка его вовсе не касается. А старый Фолькман, как всегда, без конца подмигивает. Делает вид, будто чему-то рад, чего другие еще не знают. Ну-ну, может, зять и правда на что-нибудь годен. Публицист, гм, разве что журналист, который пытается казаться лучше, чем есть на самом деле, не исключено, что ему можно найти применение. Каждую возможность нужно держать в поле зрения, как если бы она была единственной, всегда говорит Ильза. Когда Ильза впервые увидела Боймана, она сказала: у него не все дома, и комплексов полно. Ну, Ильза уверена, что почти у всех людей есть комплексы. Если стремления, говорит Ильза, не соответствуют возможностям, возникают комплексы. Поэтому она считает, что очень важно хладнокровно и четко оценить все, и прежде всего собственные силы и намерения. Людей с комплексами она презирает.
Мужчины передали дамам бокалы с аперитивом, дабы ответить на речь хозяйки дома бурными аплодисментами. Дамы подняли руки с бокалами (при этом они смахивали на птиц, что машут подрезанными крыльями, непригодными более для полетов), показывая мимикой лица и жестами, что они готовы по меньшей мере так же бурно выразить свое одобрение, как и их вовсю рукоплещущие мужья, но, к сожалению, не в состоянии этого сделать. После чего господин Фолькман, не выступив, однако, как его жена, на шаг вперед, сказал, что не обладает желательным для подобного события красноречием, как его жена, выразившая признательность гостям за то, что те приехали к ним, а потому он ограничится благодарностью жене, прекрасно высказавшей необходимое; добавить к сказанному ею позволено лишь в том случае, если можно сделать это лучше, но он, супруг, не решился бы на это, даже обладай он надлежащими данными.
Тут поднял, прося слова, руку тен Берген, хотя вокруг застенчиво усмехающегося господина Фолькмана все еще бушевали аплодисменты. Это дамы передали бокалы мужчинам, ибо настала их очередь выразить свое одобрение. Господин Фолькман самолично сдержал аплодисменты, призвав соблюдать тишину, чтобы выслушать господина тен Бергена. Тот для начала объявил, что он-де, старый друг дома — дальше Альвин не слушал. Ему тошно было слушать прыгающий вверх-вниз гнусавый голос. Он слышал лишь звук, то усиливающийся, то совсем пропадающий; надо думать, крещендо и декрещендо не были обусловлены содержанием того или иного пассажа речи, а зависели единственно от потребности оратора говорить еще и еще, хотя даже сам он едва не заснул под собственную монотонную мелодию.
Знатно же он разоблачил сам себя, подумал Альвин. Поначалу держал разгромные речи против телерекламы, потом дал понять, что он, если его переизберут на пост главного режиссера, очень даже склонен приложить руку к рекламным передачам, а когда его провалили на выборах (Альвин льстил себя надеждой, что и он к этому руку приложил), согласился принять пост директора вновь организованной телестудии рекламных передач. Такова жизнь, подумал Альвин, но надо остерегаться и не действовать столь откровенно. Прежде тен Берген на каждом приеме, вселяя страх в сердца слушателей, произносил речи о необходимости хранить в чистоте культуру, при этом, он всегда умел дать понять слушателям, кроме него-де, никто не знает, что значит хранить в чистоте нашу культуру, какое она имеет значение и какой подвергается опасности. Ему давали выговориться, слушали вполуха, думая при этом, что слушать его — вполне заслуженное наказание, ибо никто ничего (а кто, кроме него, хоть что-нибудь сделал) не сделал для того, чтобы хранить, как он это называл, в чистоте нашу культуру. Так было до избрания его директором телестудии рекламных передач. Теперь тен Берген держал речь — столько-то Альвин слышал не слушая, столько-то ему просто влетало в уши, их, к сожалению, не закрыть, как глаза, — теперь он держал речь (и это будет его вечной речью, пока он будет заниматься телерекламой) во славу телепередач как единственной силы, с помощью которой удастся, быть может, держать в чистоте культуру. Он называл цифры. Он и прежде называл цифры и всегда этими цифрами доказывал все, что надо было доказать для сохранения в чистоте нашей культуры. Призыв хранить в чистоте культуру был его ad majorem dei gloriam,[7] его вечной песней, которую он исполнял всю жизнь, а теперь, став менеджером рекламы, он ее ловко варьировал. Он пел волнующую песнь о том, что нашу культуру можно держать в чистоте, только вкладывая в нее много денег, и деньги эти лучше всего мобилизовать через телерекламу, открыв, стало быть, — так хитро звучало то, что он напевал, — экономике путь к косвенному меценатству. Да, оррогtunitas clara,[8] говорил господин тен Берген, который не произносил фразы, не водрузив на нее, точно знамя, блестящее иностранное слово; почти всегда это были слова, которые не каждый день услышишь, которых в отечественном словоупотреблении еще не заездили, наоборот, по-иноземному сладкозвучные и отчасти непонятные, они ласкали слух. Еще год назад это были главным образом перлы латыни и французского языка, которыми господин тен Берген декорировал свои речи: у такого-то и такого-то есть droit moral;[9] для optima fide[10] в наших местах нет оснований; он никакой obbligo[11] не несет; tant mieux,[12] если противник consentiere,[13] а вообще он презирает этих псевдо-connaisseure,[14] все эти usance[15] чрезвычайно ridicule…[16] Но с тех пор, как он съездил в Америку, он пересыпал — хотя прежде презирал это, считая английский язык слишком грубым, чтобы допустить его в свой словесный вертоград, и называл его диалектом матросни, — да, теперь он пересыпал все свои речи путевыми трофеями. Но конечно же, не «all right»[17] или «о. к»,[18] а такими выражениями, как: muddle-through[19] как метод он органически не приемлет; public relations[20] — это conditio sine qua non;[21] его работа предназначена не только для happy few;[22] он знает от своих друзей, а среди них есть big wheels,[23] что его approach[24] и в политике заслужил внимание, он никогда в жизни не станет плясать под дудку той или иной pressure-group;[25] snob-appeal[26] он не придает никакого значения и ни за что не пойдет на understatement…[27]
