Бенрат поздравил господина Альвина. Адвокат, захлебываясь, продолжал:
— Да, знаете ли, любителем тут долго не протянешь. Либо все, либо ничего. А я убежденный практик. Что мне это крючкотворство, это хождение вокруг да около, ничего, кроме разводов, обжалований завещаний и жилищных споров. Я по горло сыт всей этой ерундой. Благодарствую. Служить метлой тем, кто хочет сохранить чистенькие ручки, нет, знаете ли, какая уж это жизнь, адвокат номер такой-то, глянешь в зал, там в лучшем случае человек сорок сидят, что проку от твоего красноречия, и никакого авторитета не приобретешь, в конце концов всякое желание работать пропадает. Хочется же продвинуться, хочется что-то настоящее делать, для чего же человеку даны локти, а, господин доктор, для чего же они предусмотрены в нашем четко продуманном скелете?! Неужели для того только, чтобы попеременно то за письменным столом, то за адвокатской конторкой протирать рукава?
Бенрат покорно слушал. Господин Альвин вертелся на своем стуле во все стороны, раскидывал короткие ручки в воздухе, засовывал время от времени то один указательный палец, то другой за воротник, освобождая на секунду-другую разбухшую шею от его тисков, и так сильно крутил головой, произнося свою речь, что его мясистые щеки, повинуясь законам центробежной силы, разлетались в стороны, словно стремясь оторваться от лица, подобно висячим диванчикам карусели, когда ее скорость достигает предела. Наконец он, видимо, вновь заметил присутствие Бенрата. Бенрат начал рассказывать, что привело его сюда. Кругленький адвокат на мгновение придал своим массам полный покой. После чего из его уст фонтаном забили соболезнования, которые без единой поправки можно было напечатать в разделе местной хроники «Филиппсбургер тагблат». Бенрат между тем внимательно вглядывался в лицо адвоката: оно давным-давно выступило из берегов, каковые и у него, по всей видимости, когда-то обозначались лицевыми костями; теперь разглядеть их было немыслимо; беспорядочные потоки мяса и жира исчертили все лицо, а рот, не подросший соразмерно, казался крошечным, превратился в малюсенькое неприличное отверстие, которое беспрерывно дергалось туда-сюда, чтобы окружающие массы не поглотили его полностью.
Господин Альвин всем своим видом показывал, что весьма польщен; он видит в визите Бенрата доказательство дружеского доверия. Во время мимолетных встреч на светских приемах едва узнаешь друг друга, да, столь мимолетны нынче контакты, и все-таки люди определенного уровня чутьем выуживают родственные души из массы гостей. Он тоже всегда видел в Бенрате человека, с которым приходится считаться и на которого можно рассчитывать, что самое приятное. Время покажет, кто на что способен, кто человек, а кто дерьмо. Не суть важно, посвящаешь ли ты себя политике, дабы взвалить на себя всю полноту ответственности, или борьбе с болезнями, настоящий человек остается всегда настоящим человеком. Разумеется, он охотно возьмет дело Бенрата в свои руки. Хотя дела, по сути, никакого и нет. Он понимает, что Бенрат прежде всего хотел бы уехать прочь из города, прочь от пересудов, от неискренних гримас сочувствия, от людей, охочих до сенсаций. Родителям жены, разумеется, сообщит он. Счастливого пути. Отдохните хорошенько. И возвращайтесь. Здесь есть настоятельная нужда в каждом порядочном человеке.
Да, Бенрат сказал, что хочет уехать. Это пришло ему в голову, когда господин Альвин выражал ему свое соболезнование. Этот помешанный на самоутверждении адвокат, который воспользовался его приходом, чтобы произнести перед ним первую предвыборную речь, начав тем самым свою политическую деятельность, все уладит, что нужно будет уладить. Подписав две-три доверенности, Бенрат распрощался, высказав все слова благодарности, на какие был способен. В гостиницу возвращаться он еще не хотел. К Сесили? Нет. Не сейчас. Он остановил машину перед кинотеатром. В громадном стеклянном фойе стояла толпа, ждущая конца предыдущего сеанса. Бенрат купил билет и присоединился к ожидающим, что, покорно или беспокойно вытягивая шеи, следили, не начнут ли впускать в зал. С минуту его разглядывали те, кто уже давно тут стоял, те, кто, может быть, уже с четверть часа соприкасался руками, плечами, бедрами или ногами, а ему, новичку, они казались толпой родственников или заговорщиков. Но как только к этой толпе приблизился новый любитель кино, Бенрат оглядел его свысока точно так же, как сию минуту оглядывали его самого. И почувствовал, что принят в сообщество. Он больше не вздрагивал при каждом прикосновении (бормоча «извините»), теперь, вжимаясь в теплое, в сторону входа дышащее стадо, он готов был к любому прикосновению. Он понял, что кино поистине принадлежит к явлениям природы. В кино забегают, подобно тому как жарким летним днем забегают в тень, как в разгар зимы, найдя солнечное пятно на дороге, вступают на него и подставляют себя теплым лучам.
Но вот их наконец начали впускать. На лицах тех, кто вываливался ему навстречу из зала после окончившегося сеанса, Бенрат прочел, что его ждет. Все лица были словно распахнуты, все личины сброшены, эти лица просматривались насквозь, готовы были отразить любое влияние, они прямо-таки расцвели под воздействием экрана. Бенрат подумал: я бы постеснялся вынести свое лицо в подобном виде на свет. Он надеялся, что, когда кончится его сеанс, он укроет свое лицо в пелене начавшихся сумерек.
Еще прежде, чем зрители заняли свои места, свет на стенах стал таять, растекаясь багрянцем, и поглощен был чернотой. Точно как в церкви, подумал Бенрат, множество людей сидят рядами и смотрят куда-то вперед.
Занавес раздвинулся, открывая экран, а экран тотчас ожил, вернее, зажил собственной жизнью. Да такой напряженной, что Бенрат, который далеко не каждую неделю ходил в кино, ни секунды не в состоянии был думать о себе, ему даже не представился случай перемолвиться словечком с самим собой, чтобы осознать то, что, искрясь и сверкая, совершалось на экране; в этом зале тобой владел экран; какой-либо критический разбор, всякое мимолетное замечание исключались. Бенрат даже не способен был больше наблюдать за событиями со стороны; какими бы смехотворными ни были события на экране, он стал их участником, он был втянут в некий мир, который, в конце концов, был все-таки превосходным миром.
Действие уже подходило к концу, занавес, смыкаясь, прикрыл взгремевший заключительный аккорд, похоронив музыку и экран в своих темно-пурпурных недрах, но, прежде чем Бенрат очнулся, прошло какое-то время. Он все еще стоял, пошатываясь, на некой неподвижной звезде, поросшей пальмовыми рощами, сверкающей великолепными пляжами, и не помнил, чтобы когда-либо бывал так далеко от земли, от той земли, воздух которой зовется действительностью, химическое соединение, состава элементов которого никто точно не знал. На нее должен он теперь вернуться. Экран уже умер, трупом лежал за сдвинутым занавесом, и ворота к нему были заперты. Почему нельзя было ему прыгнуть в ту лодку, что полным ходом ушла в море, неся на борту добродетель, оставив на берегу наголову разбитое зло! Он потер виски. Вспомнил об ожидающих перед дверью. Нужно было поспешить, чтобы выйти в толпе, а не одиночкой, обозримым со всех сторон. Нужно было совладать с лицом, пока он не попал в лапы оравы, ожидающей следующего сеанса.
В номере он подумал: я правильно сделал, что наметил на этот день так много дел. Нужно было накопить что-то, чем можно было отгородить мгновение, когда он нашел Биргу, от настоящей минуты; как можно больше предметов и людей, домов и картин нужно было сосредоточить в своем сознании, чтобы превратить то мгновение в прошлое, во все более отдаленное прошлое. Он не хотел забывать Биргу; и то мгновение тоже. Он хотел видеть Биргу в инкапсулированном прошлом, взирать на которое можно вполне спокойно. Фильм оказался хорошим, подумал он, он мне помог, мне пришлось бы бог знает куда ехать, чтобы увидеть столько пейзажей, такую уйму домов и лиц. Что-то вроде сказки, прекрасно и неправдоподобно, совсем как наши раздумья о жизни. Бирга умерла. Умерла. Бирга умерла… Целая фраза. Всего два слова. Легко запомнить наизусть. И понять. И повторять. Бирга умерла. Причиняет это ему боль? В каком месте? Под ложечкой? Что-то крутит в области сердца. Тянется по венам, точно он истекает кровью. Но все это не так страшно, как можно было себе представить. Странно, но зубная боль сверлит куда мучительней. А это все равно, что головой об стену биться. За упрямство нужно расплачиваться. Нет, эта стена не поддается.
