И оттого, что общество не только охотно вспоминало об Италии, но столь же охотно ориентировалось на Париж — ведь там, как нигде, можно набраться вкуса, ума, умения жить, а каждому хочется выделиться своим вкусом, умом и умением жить, — оттого-то Сесиль использовала свое имя, полученное от матери, которую звали так же, — уроженка Страсбурга, мать ее всю жизнь мечтала слыть парижанкой, — оттого-то Сесиль использовала свое имя в наименовании магазина, в приветливой, напоминающей бульвар Сен-Жермен, форме: «chez Cecile», «у Сесили». При этом она огромное значение придавала тому, чтобы предлог «у» писался со строчной буквы.
Сесиль любила свое имя, но не делала из него фетиша, как ее мать, страсбургская модистка, прожившая всю свою жизнь в Страсбурге, с таким, однако, видом, словно сию минуту купила билет в Париж. Конечно, и Сесиль не согласилась бы преобразить свое имя просто в Цецилию; подростком она была буквально влюблена в едва уловимую нежность конечной согласной своего имени, и не одну бурную весну решающим для нее критерием при выборе друга была его манера произносить ее имя, но дальше шутливой влюбленности в нежный звук дело не пошло, Сесиль совсем не хотела, чтобы ее считали парижанкой, она понимала, что для этого слишком белокура, слишком круглолица и, быть может, чуть флегматична.
Вторую свою комнату, благоухающую крепкими духами, премило, но сверх меры заставленную, она называла «кошачье гнездышко». Теперь Бенрат нес ее туда, что противоречило, правда, всему сказанному им, когда он вошел к ней, но было необходимым следствием всего происходившего беззвучно, о чем они умышленно умалчивали, о чем, помимо них, договорились их руки и тела. И они подчинились. Бенрат отметил это в своем сознании со всей четкостью. И сформулировал мысленно: он не допустит, чтобы какие-то досадные обстоятельства все ему расстроили! Он решил: если уж мы не смеем объявить, что принадлежим друг другу, если уж наши отношения скорее несчастье, чем что-либо другое, так пусть хоть последнее, что нам осталось, не губят сомнения и слезы. Он был опять в таком состоянии, что какое-то время верил в эти свои пустопорожние фразы. Тут наступили минуты блаженного помрачения. А Бенрат сделал даже больше, чем от него требовалось, он вновь напомнил, что не хочет этого, раз тем самым усугубляет страдания Сесили; но теперь это и впрямь были лишь пустые слова, бессмысленные звуки, которым надлежало согреть его самого. Да и Сесиль тут же запретила ему так говорить. Но Бенрат домогался большего, он хотел перестраховаться. Ему нужно было что-то, на что он потом мог бы сослаться. Ему нужна будет надежная защита, когда Сесиль посмотрит ему в глаза, когда она протянет ему на прощанье руку. Он знал, что уйдет довольный, что вернется к жене, к работе, Сесиль же останется, будет одна и вечер, и ночь. Много вечеров. И все ночи. Он обязан что-то для нее сделать, обязан отблагодарить ее за то, чем в этот миг она одаряет его в постели, обязан что-то придумать, если нет ничего реального, что-то более весомое, чем слова, что-то осуществимое; но как он ни тщился, вину его никаким покровом было не скрыть. Развод невозможен, а все остальное не имеет смысла, да и развод был бы лишен смысла, это же они давно понимали, они не купят себе жизнь тем, что разобьют жизнь Бирги; Сесиль уже не раз, сложив, словно крестьянка, руки на коленях, говорила ему: «Это не принесет нам счастья».
Выходит, оставалась одна-единственная возможность сделать что-то для Сесили, одна-единственная возможность покончить с мученьями и половинчатостью, и это — себе он говорил о том уже не впервые, но Сесили сказал впервые — смерть Бирги.
— Я тоже об этом думала, — спокойно ответила Сесиль.
Конечно же, она не думала о насилии, но в затянувшейся мучительной ситуации и ей такой выход представлялся единственным, выход сверхъестественный, о котором можно лишь думать, причем строго контролируя свои мысли жесткой волей, дабы они и на долю секунды не переросли в алчное, подрывающее собственное достоинство желание.
Услышав, как Сесиль спокойно говорит: «Я тоже об этом думала», Бенрат на мгновение растерялся, не зная, считать ли признание Сесили вмешательством в его жизнь, которого он даже ей не мог разрешить, или понимать это признание как доказательство фатальности ее влечения к нему. Еще прежде чем он все осмыслил, он уже согласился со вторым предположением. Признание Сесили бурей налетело на него и еще глубже увлекло в пучину создавшейся ситуации, ставшей для них словно бы тюрьмой, из которой не было выхода; как не было в ней и достаточно воздуха, чтобы дышать им всю жизнь.
Сесиль еще лежала, пока он одевался и опять произносил речи. Он вновь осыпал ее жалкими предложениями, обещал свою защиту, свою заботу, торжественно заверял, что женат на ней, что его брак — брак фиктивный… Но Сесиль, надо полагать, и не слушала его вовсе. Да и зачем! Все, что он сейчас изрекал, было пустословием, порожденным его нечистой совестью. Фиктивный брак! Такого не бывает. Они оба прекрасно это знали. Мужчина женат на той женщине, с которой он проводит большую часть времени. Счастлив он в браке или нет, любят они друг друга или ненавидят — все это не очень много значит. Счастье и любовь — слова легкомысленные, расхожий товар чувства, слабые смехотворные попытки защититься от той действительности, что исчисляется секундами, не подлежит отмене и ведет к неотвратимому концу. Силу имеет только время, только те двадцать четыре часа ежедневно, за которые мужчина и женщина успевают как бы слиться в единое целое. Все остальное — пустая забава. Сесиль, видимо, очень хорошо знала, что ее жизнь до тех пор обречена быть забавой, пока Бенрат приходит к ней на час-другой, а на все остальное время покидает ее.
Бенрат замолчал. Ему нужно уходить. Бирга уже ждет. Если он сейчас придет домой, ему не придется давать длинные объяснения. С каждой минутой, однако, ему будет все труднее. Он сделал беспомощное движение рукой. Сесиль улыбнулась и сказала:
— Знаю, тебе пора уходить.
Она быстро оделась и сосредоточила все мысли на том, чтобы обеспечить Бенрату незаметное отступление. Выражение ее лица изменилось. Бенрат понял, что она опять остается здесь одна и без надежды. И конечно же, будет плакать. Несмотря на видимое усилие, ей не удавалось сдержать нервное подергивание в лице; Бенрат даже подумал — совсем как при схватках. А он сбежит от родов. Он ничем не может быть полезен. Единственное, что ему оставалось, это твердо решить: никогда сюда более не возвращаться! В эту минуту он свято верил в это решение. Он постарался отразить на своем лице побольше огорчения, грусти и злости, обнял ее еще раз, привлек к себе, словно не желая больше выпускать из своих объятий; сделал вид, будто в этот миг принял решение навеки остаться у нее, одурманил себя этой мыслью, точно наркотиком, и сочинил уже проклятие, с которым высвободится из ее рук, проклятие современному мировому и общественному порядку, которому быстренько приписал вину за все их передряги.
— Не приходи больше, — сказала Сесиль.
Бенрат кивнул. И тут ее словно прорвало. Казалось, она хочет высказать ему, пока он не ушел, как можно больше, чтобы потом не кричать одной в пустоту.
— Меня убивает вечная нужда таиться. Я никому не смею смотреть в глаза. Боюсь каждого звука.
Я не создана для такой жизни. Мне повсюду мерещатся преследователи, сыщики, они следят, не пошла ли я к тебе, не выдаст ли выражение моего лица, что я думаю о тебе. Я сама себе кажусь отъявленной преступницей. А когда звонит телефон, я не осмеливаюсь поднять трубку. Альф, мне кусок в горло нейдет. Ночью я просыпаюсь от собственного крика. В магазине не могу разговаривать с людьми, потому что не смотрю им в глаза, мне вечно кажется, что они меня изучают, что хотят до чего-то дознаться. И еще Бирга — пусть она больше не приходит. Запрети ей под каким-нибудь предлогом приходить ко мне в магазин. Она так добра ко мне. Это убивает меня. Так бы и убежала, когда вижу, что она входит. И ты, Альф, тоже не приходи больше. Я не выдержу. Я бы охотно стала твоей любовницей, раз уж нет другого выхода, но я не создана для этого.
