Литмир - Электронная Библиотека

В прежние времена, подумал Ганс, главный режиссер стал бы наверняка архиепископом.

Режиссер начал: он поступил бы вопреки собственной совести, если бы регулярно не знакомил со своими планами господ журналистов, тех, кто одновременно и представляет, и формирует общественное мнение; он придает сегодняшнему заседанию, да что он сказал — заседанию, он по горло сыт заседаниями, заседания — это смерть творческой и публицистической работы, нет, сегодняшнее собрание он считает не заседанием, а дружеской встречей с журналистами, которые сопутствовали и содействовали ему, да, содействовали на протяжении всех лет его деятельности, на протяжении всех этих трудных и прекрасных лет, итак, он продолжит свою первоначальную мысль: сегодняшней их встрече он придает особое значение, ибо сегодня нужно подвести баланс, дать отчет о потерях и выигрышах; вернется он в этот дом после выборов или нет, дело совсем, совсем не в этом, итоги работы следует подвести, порядок в таком большом доме должен быть, и общественность, деньги которой здесь расходуются, имеет право быть полностью в курсе всех дел.

Это была волнующая речь. А его произношение в нос придало ей меланхолично-озабоченную окраску, уместную ныне более чем когда-либо. Все было сделано для общественности, общественность на все имела право, ради общественности велись все дела, интерес общественности был его путеводной звездой и будет его путеводной звездой… Общественность? Да кто же это, подумал Ганс, разве тен Берген говорит о ней не как о дорогой усопшей, наследством которой он призван управлять, защищая его от всех и всяческих лженаследников?! Да, видимо, общественность скончалась, между ее наследниками вспыхнул спор, — спор, прежде всего, о том, в чем же состояли ее интересы, какова была ее истинная последняя воля, спор, далее, о том, кто может претендовать на роль ее душеприказчика, и уж вовсе отчаянный спор разгорелся о том, можно ли доверять ее мнению, нужно ли выполнять все ее пожелания, ибо она, между нами говоря, порой высказывала довольно смехотворные пожелания. Тем более важно поэтому выяснить истинные интересы общественности и охранять их, эти правильно понятые интересы! Вот так бывает всегда, подумал Ганс, когда умирают богатые, но своенравные или глуповатые старухи, кто знает, чего они в действительности хотели? И вообще, хотели ли они чего-нибудь?

Главный режиссер привел с собой статистика, это был один из прилизанных молодых людей; он прощупал эту привереду общественность, у которой никогда ничего не поймешь, до самых печенок и даже глубже и выпустил на свет божий колонки цифр, подтверждающих все, что режиссер считал необходимым подтвердить. Второй молодой человек, личный референт главного режиссера, социолог, выступив после статистического диагноза, показал, чего достиг господин главный режиссер как терапевт.

Вслед за тем статистик зачитал цифры, доказывающие, что главный режиссер действительно распознал истинную волю общественности, что он расслышал ее жалобы и верно их расценил и что он применял единственно действенные средства для ее выздоровления. Общественность сама — как показывали цифры — подтвердила это с благодарностью. Но действовал главный режиссер не как раб ее, а по собственному разумению и на собственную ответственность.

Превосходно, подумал Ганс. Неопровержимый доклад. Теперь началась дискуссия. Ганс подумал: о чем тут еще говорить? Главный режиссер — человек умный. Куда умнее меня. Он умел обходиться с этой старой дамой, общественностью, которая сама никогда не знает, чего хочет, действуя то хитростью, то разумом, так благословите же его на новые дела. Но в зале было полно скептиков и критиканов. Не работает ли Дом радио все-таки вхолостую? Не дошло ли наконец до господ радиодеятелей, что они ничего не знают о своих слушателях?..

Главный режиссер со всем соглашался и все опровергал. Замечательный человек! Как только кто-нибудь выступал против него, он кричал:

— D'accord![2] Полностью d'accord, но… — и говорил прямо противоположное.

Газетчики слушали его с явным неудовольствием. По всей видимости, они пришли не узнать здесь что-либо для себя новое, а выговориться в свое удовольствие. Среди них были люди осмотрительные, у которых фразы сходили с губ медленно, тянулись бесконечно и повисали в воздухе зала, точно струи дыма при безветрии; этих ораторов потому, наверное, не перебивали, что их уже давно никто не слушал. Когда же они закруглялись, проходила еще минута-другая, прежде чем присутствующие замечали, что речь оратора окончательно иссякла. И только главный режиссер внимательно слушал все речи, внимательно, терпеливо и прямо-таки одобряюще улыбаясь оратору; если оратор, случалось, замечал, что никто его больше не слушает, что только тот дарит его своим вниманием, кого он как раз намеревался атаковать, то и речь его становилась все снисходительней и снисходительней, и тогда наконец главный режиссер быстро и четко резюмировал эту вязкоколышущуюся словесную массу. Отвечая на выступление, он использовал обороты предшествующего оратора, вплетал в них, точно цветы, ошеломительные иностранные слова и все чуть-чуть подправлял, делая вид, что цитирует; казалось, обе речи заключают друг друга в объятия, хотя сами ораторы продолжали преспокойно сидеть на своих местах.

Главный редактор радиопрограмм Кнут Релов не сказал на протяжении всей дискуссии ни единого слова. Он сидел неподвижно, точно манекен, выставляющий напоказ новый костюм. Голову его почти все время окутывали клубы дыма, а чуть они рассеивались, как открывалось лицо, на котором ясно читалось, сколь быстро решены были бы все проблемы, если бы эти уста хоть раз единый разомкнулись. Но они если и размыкались, то не речи произносили, а лишь выпускали дым; время от времени Релов с такой силой разевал по-рыбьи рот, выталкивая языком дым, что оттуда вылетали и, медленно покачиваясь, плыли по залу кольца, опускаясь в конце концов на один из столов, там стойко поколыхавшись туда-сюда (подобно умирающей рептилии, что, извиваясь, пытается приподняться), они наконец рассеивались. Господин Релов с интересом наблюдал за их агонией. Раз-другой ему даже удалось отвлечь своими искусными кольцами взгляды чуть ли не всех присутствующих от непоколебимо витийствующего главного режиссера.

Ганс написал об этом «чае» отчет, который господин Фолькман сократил наполовину. Все, что Гансу пришло на ум в пользу главного режиссера, было вычеркнуто. К немалому своему удивлению, Ганс прочел в газетах, с представителями которых он познакомился на приеме, едва ли не одни отрицательные комментарии по поводу деятельности режиссера. А разве к концу «чая» главный режиссер не остался победителем? Разве его аргументы не одержали над всеми верх? На все вопросы он ответил, все возражения отмел, журналисты это сами признали, а потом разошлись по домам и раздули свои возражения, словно их и не обсуждали, в статьи против господина тен Бергена. Главный режиссер, видимо, в самом деле потерпел поражение. Ганс мысленно видел, как он ораторствует, делает визиты, говорит и говорит, с его губ срываются колонны цифр и прямиком вкатываются в уши благожелательных или скучающих слушателей; он все, что говорило в его пользу, помнил наизусть, у него были доказательства, он хотел самого лучшего, и он взывал, обещал, низко опускал на грудь свою седую голову, льстил, воскрешал в памяти прошлое и рисовал будущее, нервничал, по всей видимости, все больше, сроки его поджимали, крошечный календарик совсем затрепался, его шофер не знал ни сна, ни отдыха, карандаши его секретарш дрожмя дрожали, гладкие лица его юных адъютантов за эти дни заметно осунулись, накаленная атмосфера накануне дня выборов заставила, кажется, даже господина Абузе забыть о своей обязательной раз в полчаса рюмочке. Но вот настал этот день: советники проголосовали — и господин тен Берген провалился. С огромным преимуществом в голосах главным режиссером был избран профессор Миркенройт из Технического университета.

вернуться

2

Согласен (фр.).

22
{"b":"186782","o":1}