Я говорю и вижу семейство Танацаки, а за спиной у них, в холле, невидимые и дармовые постояльцы: мистер Морикава, убитый своей наивной верой в непоколебимость власти. Лишенные своей Токушимы, своей Японии, жертвы ложной веры в хаотических богов экономики, акира, дети, не продавшие себя врагам, потому что они все еще верят в мифическое, совершенное прошлое. Безымянная, изъеденная ветром голова на колу у придорожного святилища Косю. Возлюбленная Маса в наколенниках, налокотниках, в узеньких волейбольных шортах, убитая мечтой о Калифорнии. Другие. Сотни и тысячи других. Безымянные и безликие, пришедшие ниоткуда, выплачивающие налоги и взносы, и пошлины, и поборы, покупающие визы, лицензии и разрешения, те, кто мечтает лишь об одном: чтобы закон их защищал.
Я вижу: святой подает мне чашу искупления, шанс использовать мою мощь не против абстрактных, утилитарных псевдодемонов планетарной экономики и мировой политической целесообразности, но против реальной, ощутимой, прагматичной и приземленной тирании. Против Зла. Простого. Прямого. Неприкрытого и несомненного. К тому же это шанс превратить мир в нечто чуть-чуть иное, нечто лучшее, чем до вмешательства. Вот так всегда, Лука, только ангелы и герои. Я отвожу глаза. Отвожу глаза и в зеркальном заднике бара вижу его. В зеркалах множится смерть. С каждым взглядом и каждым днем она все сильнее. Смерть, перемены, время. Смерть – это высокий мужчина, чуть за тридцать, с буйными рыжими волосами, убранными назад. Из серебряной глубины зеркала, куда я его запер, чтобы он не мог больше причинять боль, мне кивает Этан Ринг. Он – это я. Я должен его обнять. Конечно, он. Как же может быть иначе. Догио Нинин. Мы, двое. Пилигримы. Товарищи в Пути.
Щелкают ножницы, чик-чик. Рыжие волосы длинными прядями падают на каменные плиты внутреннего садика. Я поднимаю локон, яркие, блестящие ножницы щелкают, он падает. Подготовка к битве. Средневековые рыцари проводили ночь перед испытанием у алтаря, в молитве.
Я велел отнести мистера Танацаки в спальню. В голове и ногах расположились ангелы Излечения и Спокойствия, они присмотрят за ним. Сон Нобио занимается акирой, пребывающим в коматозном состоянии в комнате для гостей нежилого крыла. В соседнем помещении лежит второй акира; на внутренней стороне двери я расположил ангела Бинаха, это фрактор, уничтожающий временную зависимость, теперь акира застыл во времени.
Каждый демон когда-то был ангелом. Период полураспада, встроенный в нестабильную суть бумаги, защитит мир от демонов. Или ангелов.
Встроенный распад. Ну и дела.
Щелк! Упал еще один кусочек меня. Пусть этот садик – всего несколько квадратных метров площадки между двумя обитаемыми крыльями дома, но сейчас в нем весь мир. Крохотный бассейн – это океан; обломки скалы над мелким, аккуратно выровненным гравием – горы в пустыне; лес из бамбука; каменный фонарь с биолюминесцентами – это луна; а алтарь в память многочисленных поколений Танацаки – духовный центр. Аромат раннего жасмина и поздней магнолии наполняет воздух, дождь прекратился, ночь невероятно теплая и тихая. Масахико спрашивает: «Если тебя убьют, что я скажу Луке?» Увидимся в следующей жизни, Лука! Я пробегаю пальцами по клочковатой стерне своего черепа. Мои приготовления почти закончены. Все, что мне нужно, – это одно завершающее воспоминание, один, последний, краеугольный камень. Уложить его на место, и мост между мной прошлым и тем, что я есть сейчас, будет переброшен.
Теория гласила, что в каждый определенный момент в политической истории имеется только два, два – и не больше, блока политической мощи. НАТО против советского блока, коротко говоря – Америка против Сферы влияния Японии; позже, во времена, когда колоколообразная кривая экономического развития империи находилась в своем пике длиною в сорок лет – Европа, ее государства-сателлиты старого восточного блока и хилая демократия Южной Африки против внезапно возникшей яростной культуры панисламизма, которая сплотила Аравию и Северную Африку от Дарданелл до Шри-Ланки и теперь делала политические реверансы в сторону Сахарской Африки и Конфедерации черных штатов Америки. Противостояние сарацин и крестоносцев по берегам Гибралтарского пролива.
– И я в роли привязанного к лошади Карлтона Хестона.
Как обычно, мои кинематографические аллюзии пропали впустую. Слепая женщина из Гента то ли пропускала их мимо ушей, то ли просто не понимала.
– С идеологической точки зрения, у нас нет конфликтов с панисламизмом, – заметила она. – Это наш самый крупный торговый партнер. Новая буржуазия Северной Африки дает работу большей части Франции и Испании. Сейчас мы даже не можем их обвинять в фундаментализме. Сиди али в Рияде производит, пожалуй, лучшее в мире пиво. Это чистейшей воды старый добрый империализм. Им нужно наше добро, нам – их, и помоги Господь неприсоединившимся.
Результат: был установлен организатор яростных выступлений гастарбайтеров в Испании, Португалии и на юге Франции – группа «Аль Хак» исламистов-социалистов. Панисламисты, стремящиеся к сближению с соседями, предложили в качестве жеста доброй воли его уничтожить. А так как страсбургские стратеги от политики полагали, что разрядка может бросить неприсоединившиеся государства сферы Бенина в объятия Каира, то расправиться с «Аль Хак» полагалось европейцам, усугубив тем самым дипломатическое напряжение и вернув таким образом государства Бенина, а с ними и большую часть стран Черной тропической Африки в зону влияния Европы. И вот я, отуманенный дармовой выпивкой и теорией хаотической социальной динамики, падаю по суборбитальной параболе к Маракешу – самому сердцу культуры нового ислама.
Красный город между пустыней и снегами всегда привлекал людей с Запада. Теперь же, в эпоху блестящей и суррогатной реставрации доброго утерянного имперского духа, он встал в один ряд с мекками новой богемы: Парижем, Берлином, кайфующим Лондоном, Гринвич-Вилладж, Катманду. И нечего удивляться, что на стене древнего города, помнящего еще времена Сида, красуется имя и лицо несгибаемой и гибкой Луки Касиприадин. Картель европейских промышленных компаний, озабоченный проблемами снижения налогов и завоевания североафриканского рынка, отправил ее по линии культурного обмена через Панисламский художественный директорат и снял для нее помещение в некоем уголке старого города. Она снимала здесь дом. Справочная служба сообщила адрес-телефон-факс-e-mail и предложила подходящее место встречи: кафе «Наяда» – забегаловка для экспатриантов из Европы, то есть, по моим понятиям, для младшего персонала разведывательных служб. Она появилась в «Наяде», когда деревья наполнились щебетом перелетных птиц, а улицы Маракеша – громкоголосыми, уверенными, очень красивыми молодыми людьми. Одетая в черное с серебром.
– Этан, ты сумасшедший, ты что, не знаешь, это местечко – такая неприличная дыра, мимо нее пройти – и то стыдно.
Казалось, полутора лет между кафе «Наяда» и служебным номером в отеле Сан-Франциско просто не было. Микрочип у нее за ухом, переводя на арабский, позволил получить бутылку вина.
– Гребаная дыра, но надо признать – у них лучший в городе музыкальный автомат. Особенно если собираешься окунуться в мазохистскую ностальгию по былым временам.
Мы оба собирались. Она решала за нас обоих. Мы танцевали на таком расстоянии, что расширялись зрачки. Танцевали, пока в кафе не набились абсолютно пьяные финны, которые изо всех сил орали «Су-о-ми-и-и!».
– Видишь, я была права, Эт, – промурлыкала она и потащила меня по лабиринту старого города сквозь водопад неоновых и лазерных бликов. – У меня в продолговатый мозг встроена карта, иначе я ночью никогда бы не нашла дорогу домой. – Мы пробирались среди бродяжек, ночующих на улице, среди юнцов в итальянской коже и на флуоресцентных биомопедах Vespa. – Я всегда завидовала матери, ее прыщавая юность пришлась на свинг шестидесятых. Глядя на весь этот монохром, я представляю, как оно было. – И дальше, сквозь путаницу коридоров, еще не остывших от баталий между политическими / теологическими / артистическими / философскими / научными группами. – Здесь главное – юность, Эт. Они действительно верят, что имеют силы изменить мир, сделать его лучше, справедливее, цивилизованнее, прекраснее, естественнее. – И дальше, мимо киосков с «быстрой едой», ларьков с пиратскими дисками, голландскими шмотками, драгоценностями «от Картье – лучше, чем настоящие» и ароматами Шанель. – Знаешь, что здесь привлекает и волнует европейского стегозавра вроде меня, – то, что среда самовыражения еще не узурпирована редакторами. Экю Всемогущий здесь еще не стал началом и концом любого дела. Какими бы ни были твой голос, музыка, поэзия, трехмерка или традиционная живопись, визуалистика, артнарктика, стиль изложения или сценические представления, тебя все равно услышат. – И дальше, сквозь жару и пот, к площади Душ. – Это один большой андеграунд, Эт. Здесь все свободны. Скорее, я покажу тебе одного сумасшедшего проповедника. Он что-то вроде суфия. Он может заглянуть человеку в душу и убить его дух. Человек просто валится на спину, как мешок. Ужасно забавно. Когда ты видел такое в Центре Помпиду или в гребаном Ковент-Гардене? – И горели огни, и фокусничали фокусники, и проповедовали сумасшедшие проповедники и убивали людские души прямо в живом теле, вот только она со мной не стала спать.
