Литмир - Электронная Библиотека

– Вы более мужественный человек, чем утверждаете, отец.

– Или самый большой трус из тех, кого тебе доведется когда-либо встретить.

– Трус – это тот, отец, который отказывается делать добро из опасения, что это может причинить ему боль. Человек, который боится делать добро, страшась, что оно может породить зло.

– Все дело в том, имеет ли такой человек власть творить добро, сынок, или его делает бессильным чувство вины.

– У этого человека есть власть творить добро настолько могучая, что она превосходит само ваше понятие о власти.

Господин Паук поднимает голову, будто улавливая запах души.

– А потому вредоносная. Причина, по которой он отправился в это паломничество, – это надежда избежать большого зла, скрытого в его прошлом.

– Бегство, сынок, может оказаться неверным выбором, – говорит мистер Паук. – Все было бы прекрасно и внушало надежду, если бы жизнь сводилась к противостоянию Добра и Зла, Порядка и Хаоса, Света и Тьмы. Но реальность – это не детская сказка с хорошим концом. Если бы Путь был легок, в чем же заслуга того, кто по нему пошел? Учение Дайцы говорит, что Путь не проходит через бегство и даже через поражение. Ответ на злые действия – не отказ от действий, а правильные действия.

– Я боялся, что вы это скажете.

– Я тоже, – улыбнулся мистер Паук.

– Христиане говорят, что вся духовная жизнь сводится к тому, что один нищий показывает другому нищему, где найти хлеб, – говорю я. Мистер Паук кивает.

– Дайцы в этом месте написал стихотворение, – говорит он и добавляет, что не обладает даром чтеца, однако слова и сами по себе звучат очень убедильно.

Мурото:

Пусть каждый день
Воет ветер и стонут волны,
Они не заглушают Голоса Будды.

– Будды Медицинской Беспощадности? – спросил я.

– Или Будды Цыплячьих Решений? – улыбается он. – Я двадцать шесть раз поднимался на Спейс Маунт, сынок, но в другой инкарнации. – Шесть ног аккуратно уносят его по скалистой тропе к темной геометрической громаде храма. – Спокойной ночи, малыш, – оборачивается он.

Я стою еще минуту наедине с волнами и ветром, а затем следую за ним.

– Мас! – Мне не хочется будить его от такого чистого и спокойного сна, но если я помедлю, моя решимость может растаять. За спиной у меня высоко стоит луна. Серебряный свет окрасил обои. Я чувствую себя персонажем из стихотворения. – Мас!

– Этан?

– Излечение. Смех. Слезы. Экстаз. Страх. Боль. И забвение. Вчера в Черепашьей бухте я не сказал про забвение. Я боялся.

– Боялся чего?

– Того, что ты можешь меня попросить.

– Заставить меня забыть…

Субтропическую бабочку обмануло изображение луны на сёдзи.

– Забвение будет полным, как будто она никогда не существовала. Ты хочешь, чтобы она навсегда ушла из твоей жизни?

– Этан, она и так ушла из моей жизни навсегда. Я не хочу забывать. Я просто хочу, чтобы не было так. больно. Ты можешь так сделать?

– Нет такого фрактора, чтобы забрал боль, но оставил память. У меня есть такой, который может заставить тебя снова это пережить, как будто ты сейчас лично там присутствуешь. Что ты станешь делать с возможностью снова все пережить, это уж твое дело.

– Этан… – Он стискивает мою руку. Его пальцы очень изящны, артистичны.

– Я буду следовать за тобой сколько смогу. У меня есть фрактор, который следит, чтобы события не выходили из-под твоего контроля.

– Этан, я не могу продолжать так жить.

– Тогда закрывай глаза, – командую я. – Не смотри на меня, пока я тебе не скажу.

Батарейки в ящике с демонами почти разрядились. Пара капель сиропа возвращает их к жизни. Нужные мне фракторы относятся к низшему порядку. Малые демоны, я так свыкся с ними, что, наверное, стал к ним невосприимчив. Ля Серениссима и Мнеме. На сосновом столике лежит лакированный веер. Я раскрываю его, снимаю защитные полоски с липучек на фракторах и помещаю Ля Серениссима на картинку с дерущимися сороками в ветвях горной сосны. Мнеме – в центр, где группа улыбающихся пилигримов спускается по извилистой тропинке с горы и поднимается на следующую. Я становлюсь на колени перед Масахико. Развернутый веер лежит передо мной. Ля Серениссима сверху.

– Теперь смотри!

Он медленно, тихо вздыхает.

– Что это?

– Маркус назвал его Ля Серениссима, – отвечаю я. – Аватара мира, спокойствия, безмятежности и тишины. Он стимулирует мозг, и тот производит эндорфины, природные опиаты.

Мас медленно кивает. Его зрачки так сильно расширены, что мне кажется, я в каждом вижу отражение полной луны.

Я переворачиваю веер у себя на коленях.

– Мас, – говорю я. – Вспомни вечер, когда она умерла.

Тени мечутся по его лицу, тени изнутри. Бабочка зашуршала на бумажной стене, я оглянулся, а когда опять взглянул на Маса, все следы фрактора безмятежности уже стерты. Только ужас, беспомощность, гнев. Фрактор памяти ведет его, и он снова стоит на той аллее, уличные фонари отражаются в полированных крыльях Дайхацу 4x4.

– Скажи мне, Мас.

– Я стою и кричу! Я ничего не могу сделать, только кричать. Но что толку кричать? Почему я ничего не делаю? Почему ты сидишь там с таким дурацким, дурацким, дурацким выражением лица?

Он кричит не на меня, меня он даже не видит, только улицу и ночь и ее.

– Неужели ты не понимаешь, это бессмысленно, бессмысленно, тебя убьют, и все.

– Возвращайся туда, – приказываю я. – Назад! Как ты оказался тогда на той улице и в то время?

Мгновение Ля Серениссима.

– Это башо, я забыл. Сегодня вечером плей-офф финала сумо. Полиция уже оцепила стадион. Кругом знаки объезда. Машины тянутся на несколько кварталов. Не дави на сигнал. Давай, давай! Двигай! Видишь же, не выходит, все равно не быстрее. Пробка сама рассосется. Мы успеем. Ты всегда так нетерпелива за рулем!

– Тебе нечего себя винить, – наконец говорю я. – Вполне естественно, что ты на нее сердился. Она же не была совершенством, никто не совершенен. Смерть не сделала ее совершенной. Смерть никого из нас не делает совершенным. Мертвые тоже могут быть глупыми. Мертвые могут быть нетерпимыми и нетерпеливыми. На них можно сердиться. Их можно ненавидеть.

Мас дрожит, но я не переворачиваю веер обратной стороной. Пока не переворачиваю.

– Возвращайся туда, – говорю я. Он возвращается.

– Слушай, я помню путь в объезд: не то чтобы он короче, даже длиннее, но все равно там будет быстрее. Уж я-то знаю, я здесь вырос. Что угодно, лишь бы она попала на эту вечеринку, хотя по радио уже предупреждали, что в том районе неспокойно. Силы безопасности пытаются захватить какую-то шайку акира. Мне и в голову не могло прийти, что они попробуют прорваться.

Так, настроить память на успокоение. Гармонии и ритмы фрактора касаются периферии моего зрения, создавая почти географическую ясность.

– Даже если ты настоял на объезде, даже если ты слышал предупреждение по радио и подумал, что там может оказаться опасно, все равно тебе не за что себя винить, – говорю я. Уже во второй раз.

– Кто-то ведь виноват. – Ты?

– Ну а кто же еще, Этан?

– Она. Она тоже слышала эту передачу по радио. Она решила поехать в объезд. Сам подумай, Мас. Куда это она так хотела попасть? Почему ей так не терпелось?

Теперь Мнеме. Лицо Маса застывает, скованное виной.

– Зачем тебе ехать на эту вечеринку? Зачем ты заставила меня согласиться поехать с тобой? Все будет то же самое, как всегда, те же люди будут произносить обычные вежливые фразы. Никому и в голову не придет сказать, что он думает на самом деле обо мне, о моей работе. Давай плюнем, пойдем в кино, сходим куда-нибудь поужинать, сходим в магазин. «Там будут важные шишки, – говоришь ты. – Боссы из разных компаний, онк все время охотятся за головами. Для того эти вечеринки и устраиваются. Охота за головами». Ну, конечно, там будут пиарщики из американских филиалов Sony с полными карманами контрактов, ты лопнешь, но не пропустишь такую возможность. Ты всю жизнь мечтала об этой мифической золотой Калифорнии. Что ж, может быть, у меня нет амбиций, и я доволен тем, что я есть, и тем, что делаю. Ты всегда злишься, когда я не делаю того, что ты хочешь. Что ж, на этот раз ты, как обычно, не позволишь моей чувствительности, застенчивости и закрытости помешать тебе сделать по-своему. На этот раз нет.

15
{"b":"18665","o":1}