Холодно: побиты окна, в коридорах гуляет сквозняк, вымораживая аквариумы с рыбками, цветы на подоконниках, стаканы с недопитым чаем...

Как странно: начинает светать. Я огляделся в поисках часов и наткнулся взглядом на "План эвакуации сотрудников при пожаре", аккуратно начерченный на ватмане и забранный под стекло - единственно целое. Мелкими буквами, каллиграфическим почерком, каждая комната была названа там по имени, и нужный мне центральный пост - тоже, он располагался в правом крыле здания, в комнате номер семь.

Центральный вестибюль. Никого, лишь в двери стеклянные видно: несколько человек в коричневых робах прямо на снегу избивают охранника, молча, без криков, словно в немом кино. Не кричит и он, лишь закрывает от ударов голову и пытается встать, но его вновь валят с ног и продолжают бить, не оглядываясь по сторонам...

- Эй! - крикнул кто-то.

Я обернулся. Ко мне настороженно, как-то по-крысиному бочком, приближался сутуловатый густобровый мужчина в черной кожаной куртке и знакомых уже синих штанах наподобие шоферских, с вытертыми коленками. Он держал монтировку, потряхивая ею, словно примерялся для удара, и смотрел на меня, как на странную зверушку, некстати вынырнувшую из норы прямо перед охотником.

- Не надо этого делать, - попросил я и удивился, до чего уравновешенно звучит мой голос. - Я вас не трогал - и вы меня не трогайте.

- Ты из этих, из начальства? - вкрадчиво спросил он, сверкая глазами.

- Конечно, нет, - я на полшага отступил от него, не отрывая взгляда от монтировки. - Я, скорее, пациент - меня привезли... на тестирование.

- Ах, пациент... - разочарованно, как мне показалось, протянул он. - А чего ж ты тогда не в пижаме?

- Так я же говорю - только привезли. Ночью. А тут - вся эта беготня...

Мужчина выпрямился и опустил-таки свое оружие:

- Беготня - это да. С ума прямо посходили... А я и смотрю - не похож ты на начальника. За что взяли-то?

- За аморалку! - быстро ответил я первое, что пришло в голову.

Он радостно хохотнул:

- Ну, это я понимаю! У вас тут все шиворот-навыворот, нормальные вещи аморалкой обозвали. Что ж нам, мужикам, и жить теперь нельзя? В узел прикажете завязать? - он снова хохотнул. - Ладно. Теперь ты уже не пациент, нету ваших докторов, можешь шагать к своей... аморалке.

- Спасибо, - я попытался улыбнуться, но вышло криво и неискренне.

Он развернулся и, напевая, двинулся к выходу, по пути грохнув монтировкой по голове какой-то гипсовой скульптуры, стоящей у дверей.

И тут я услышал визг - он многократно отразился от коридорных стен, прозвенел по потолку, ударив в каждый светильник, и угас. А уже бежал туда, потому что визжала женщина (Мила?), и она была в опасности.

Опять хочется написать: я, такой-сякой, счел своим долгом защитить слабого, пусть даже ценой своей жизни. Чушь. Это был инстинкт, прочно сидящий где-то в крови, и умирать я совсем не собирался - просто несся, на бегу прикидывая, что бы использовать в качестве оружия. Драться я не умею, руку поднять на человека не могу, да и бесполезно - у меня нет никакой мускулатуры, свалить меня легче легкого. Смешно мужчине гордиться своей слабостью, да я и не горжусь - констатирую печальный факт.

На глаза мне попалась разбитая настольная лампа, знаете, из этих, конторских, на длинной металлической ноге. Я чуть не наступил на нее у покинутого стола дежурного, за две двери от комнаты номер семь - именно оттуда доносились крики. Схватил, прижал провод ногой, дернул - вот и оружие.

Кричала Мила - я угадал. Ладонями изо всех сил упираясь в боковины металлического шкафчика, в котором сидела, она ногами, обутыми в грубые мужские ботинки, отчаянно пыталась отбиться от рослого, нагло похохатывающего парня, а тот, словно играя с ней, все тыкался, отскакивал, снова нападал. Было в этом что-то сюрреалистическое, кошмарное, болезненно неправильное: он бросается на нее, как кошка на мышь, ловчит, забавляется, тянет время, а она - мужественная мышка - борется за жизнь до последнего, и нет у нее шансов, только отсрочка, а дальше - ужас.

- Мила! - крикнул я, забыв на секунду о том, что собирался сделать. Мне просто хотелось услышать ее голос, понять, что она не сошла с ума от этой дикой игры, убедиться, что она меня помнит.

- Эрик!.. - она увидела, узнала и вдруг - чудо! - стала сильнее нападающего кота: не дав ему обернуться и броситься на меня, с силой лягнула обеими ногами в живот. Потеряла равновесие, грохнулась, взвыв от боли, но я был уже рядом и впервые (клянусь, действительно впервые!) ударил человека, без всякой жалости, без опаски, почти с удовольствием. По голове. Брызнувшей осколками настольной лампой, красиво, как в художественном фильме про сыщиков и бандитов, и так сильно, что удар причинил боль моим рукам и согнул металлическую шею лампы почти под прямым углом. Пальцы мои разжались, и я закричал бы - в другой ситуации.

Все это было, как в кино: подвал, шахта, чужой разговор в комнате под трубой, лестница, а теперь вот это - странная неравная схватка среди неработающих телефонов и порванных проводов... Неравная - потому что парень повалился без чувств прямо мне под ноги, а Мила, из шкафа, словно мифическое божество в современном антураже, всей тяжестью своего тела наступила на его затылок, заставив там что-то хрустнуть.

- Перестань! - я вытащил ее на свет, и сразу же - она обмякла, заплакала, запричитала детским голоском, поймала мою руку, сжала ее, все громче рыдая от пережитого.

- Ну, ну, - я неловко погладил ее встрепанные, словно стоящие дыбом волосы, вытер ладонью слезы со щек, - все хорошо, ну, перестань, я успокаивать совсем не умею... Знаешь - а девочка ведь нашлась! Я ее у тебя в комнате закрыл, не тащить же с собой, верно?..

- Серьезно?! - Мила моментально перестала плакать. - Да, Эрик, нашел? Ты нашел? С ней все в порядке?..

- В полном, - заверил я. - Ее в электрощитовой заперли. Случайно, наверное. Сейчас сама увидишь. Нам надо вниз.

Она постояла, глядя на меня со смесью счастья и тоски:

- Не могу, Эрик. А папа?

Я огляделся:

- Ладно. Я его приведу. Не знаешь, войска прибыли?

- Конечно. Но тут - двенадцать тысяч больных. Нельзя сбрасывать бомбы. Прислушайся...

Снаружи стреляли.

- Они, кажется, пытаются пробиться к зданию, - сказала Мила. - Я не знаю. В окно почти ничего не видно... Кажется: больные их не пускают. Не хотят обратно в блоки. Можно, в общем-то, понять. Но нам не легче... мы-то здесь при чем?..

- Я найду Трубина, - пообещал я. - Видишь, тебя же нашел. Ты сможешь сама спуститься к дочери? Ты знаешь, как попасть в подвал не... не по трубе?

Она подняла брови:

- Какая труба? Лестница же есть.

- Тогда пойдем, - я покусал губу от досады. - А я по трубе лез - жуть, что такое.

В коридоре мне вдруг захотелось закрыть ладонью ее глаза, чтобы не видела трупов. Как ребенку - закрыть, оградить от страшного. Но я боялся прикоснуться, словно меня могло ударить током, и мы шли рядом, сохраняя сантиметр дистанции - ровно один спасительный сантиметр. Не могу этого объяснить, не понимаю, что нашло. Должна была сроднить опасность, а получилось наоборот, и я мучился томительной невозможностью ее тронуть - притом, что, несмотря на страшную усталость и бессонницу, все сильнее этого хотел.

- Эрик, - у дверей запасного выхода Мила повернулась ко мне, шатко приблизилась, и я замер, совершенно уверенный, что она хочет меня поцеловать в благодарность. - Эрик, папа может быть во втором секторе. Это наверху, где зал заседаний. Ты обещаешь, что его приведешь?..

- Нет, не обещаю. Ты понимаешь - здесь сейчас все возможно...

- Но ты обещаешь, что постараешься? - она настойчиво заглянула в мой (наверное, красный и мутный от усталости) глаз.

- Вот это - обещаю, - я улыбнулся. - Иди, там ведь ребенок - один. Можешь себе представить, как это - в четыре года сидеть в запертой комнате, не зная, где мать? На, - я протянул ей ключ с биркой "307", - сиди и жди. В любом случае я приду. Надеюсь, что с твоим отцом.