Я вспомнил рассказ дознавателя о несчастной девушке, которую прятали в шкафу от инспектора, и спросил:
- Почему в шкафу?
- А мне что, жить надоело? Отсюда не выйти... - на все-таки плакала. - Эрик, ради Бога - где девочка? Скажи, что она с тобой! - в голосе проскользнули истерические нотки.
- Здесь ее нет... - на всякий случай я прислушивался, не донесется ли до меня детский голос.
- Господи!.. - Мила залилась слезами. - Ну, всегда она так! Вечно ее ищу!.. Прячется где-то, думает, все это игра такая... Эрик, пожалуйста, ну посмотри там, может, она все-таки... Эрик, ты слышишь? Ты здесь?! - голос в трубке запаниковал.
- Здесь, здесь! - торопливо подтвердил я.
- Ты звонишь из моей комнаты? Да? Не можешь подняться наверх? Лифт уже заблокирован?..
- Да. И тут какой-то человек, он убежал в дверь, куда посторонним вход воспрещен... Мила! А с тобой там что?..
Она помолчала какое-то время, потом медленно ответила:
- Сейчас смотрю в окно... Много чужих, очень много... Ай! Пациенты тащат врача, тащат, понимаешь, их человек шесть, а он один!.. Машина дознавателя стоит пустая, дверца водителя открыта, и там, кажется, кровь... Где все наши? Двести человек! Куда они делись?..
- Мне кажется... - я снова прислушался, - что большинство сидят по комнатам. Закрылись и не отвечают. Здесь, в подвале, явно кто-то есть.
- Эрик, иди сюда, - вдруг нелогично, жалобно, со всхлипом сказала Мила. - Если бы ты знал, как мне страшно...
* * *
Внутри бумажного пакета, подаренного Зиманским, оказался прозрачный стеклянный флакончик с приклеенной типографской биркой: "ТЕСТАЛАМИН. 50 драже. Применять по назначению врача".
Крошечные таблетки в тонкой кисло-сладкой оболочке принесли мне спокойствие и беспокойство, и я не мог объяснить, как сочетаются эти две вещи. Спокойствие - это знание, что какая-то сила в моем теле пробуждается от глубокого сна и начинает заявлять о себе. А беспокойство не имело очертаний, оно напоминало зуд внутри, который ничем невозможно унять и который не стихает даже во сне, вызывая странные и большей частью неприятные видения.
Мне снилось, что я, снова маленький, смотрю в замочную скважину родительской спальни, но вижу не маму, а Хилю, и лицо ее, висящее в темной пустоте, искажено страданием. Я тянусь к ней, чтобы помочь, но твердо знаю, что не могу. С ней происходит что-то, мне пока неведомое, и жар, мучающий меня, неожиданно перерождается в самое настоящее пламя - и охватывает квартиру.
Глаза Хили открыты, она смотрит на меня со страхом и надеждой, а губы шевелятся, читая детский стишок: "Только мать сошла с крылечка, Лена села перед печкой, в щелку красную глядит, а огонь поет, гудит...". И все - бушующее пламя накрывает ее с головой, остается только срывающийся голос, но вскоре исчезает и он.
Реальная, она казалась мне холодной, даже руки ее, всегда теплые и нежные, отдавали льдом. Эти руки гладили меня по голове, вызывая новое чувство, похожее на злость, мне хотелось схватить и выкрутить их, причинить боль хрупким пальцам, заставить Хилю завопить и отшатнуться... И в то же время меня отчаянно тянуло к ней, я просто жаждал любых ее прикосновений, будто она могла одним этим меня накормить, снять какое-то мучительное напряжение, убрать страх и растерянность.
- Что с тобой? - спросила она, когда я поймал ее ладонь и с силой прижал к своей щеке. - Тебе плохо?
- Не разговаривай со мной, как мать, - я не узнал свой тон и неприятно поразился ему.
Хиля удивленно уставилась на меня:
- Так... Дальше что?
- Извини. Зиманский говорит, это у меня нервное.
- Странно, - она неуверенно отняла руку и села рядом. - Ну ладно... Слушай, где ты взял этого художника? Вся комната в цветах, красота такая, не опишешь!.. - лицо ее расплылось в улыбке. - Я зашла и стою, глазами хлопаю... Ласку с собой принесла, запустила в комнату, а она тоже стоит и озирается. Животное, а понимает! Прививки ей, кстати, сделали...
- Хиля, - я почти не слышал, о чем она говорит, - тебе плохо одной, без меня? Ты скучаешь по мне?
Она перестала улыбаться:
- Эрик, тебя тут не залечили? Ты непонятно себя ведешь. Раньше такого не было. Я как будто... опасность от тебя чувствую.
- Ты хочешь ребенка? - я улыбнулся, предвкушая, как она обрадуется и скажет "конечно".
- Пока, наверное, нет, - Хиля пожала одним плечом. - Да и квартира не позволяет... Можно, конечно, жить у моих... но тогда зачем и художник, и все прочее?
Я растерялся. Ответ "нет" просто не приходил мне в голову, и я не знал, как реагировать. Хиля подождала, скажу ли я что-нибудь, потом неуверенно заговорила:
- Ты знаешь, я сейчас и не думаю о детях... Твоя квартира... то есть, квартира твоих родителей... туда скоро въезжают новые жильцы, управдом заходил, поторапливал... Ты не против, если я сама перевезу вещи? А ты приедешь из больницы прямо домой.
- Да, - я закрыл глаза. Злое беспокойство куда-то улетучилось, я вновь был прежним. - Перевози.
- Дома красиво! - заспешила Хиля. - Зиманский помог с мебелью, у нас теперь отличный мягкий диван, и стол тоже хороший... все свое, новое. Тебе понравится.
- Да, да, ладно. Только забери все письма, фотографии - вообще все, что в том шкафу в спальне. И два чемодана из кладовой. Мы для них найдем место, главное, забери... - я почувствовал горечь и сглотнул, словно это был вкус, а не эмоция.
- Все уже у моих, - кивнула Хиля. - Я же понимаю. Одежда, книги, пластинки - я все давно перетащила. Ты знаешь - мои даже пальцем не тронут без разрешения.
Я чуть успокоился:
- И чемоданы?
- Обязательно.
Мне захотелось обнять ее, и я протянул руки, но Хиля вдруг погрозила пальцем:
- Э-э, давай пока без этого, ладно? Что-то с тобой происходит... я не понимаю, ты ведь всегда был таким спокойным.
- Я не был мужчиной.
- А теперь?
- Не знаю - теперь... Кстати, перевези к нам самолет.
Прошло дня три или четыре, и сереньким моросящим утром, когда поздний рассвет показал во всей красе пожелтевший, побитый осенью, как сединой, но все равно величественный город, я вышел, опираясь на руку своей жены, из больничных ворот. Машина нас не встречала - вместе с "отцом" я потерял эту привилегию. Общество устроено справедливо: хочешь иметь удобства, заслужи их и тогда уж пользуйся на здоровье.
Я огляделся, ища автобусную остановку, но Хиля помотала головой:
- Подожди, сейчас нас заберут.
Я неправильно понял ее уверенность:
- Никто не заберет. Если только твой отец договорился...
- Зиманский, - она улыбнулась. - При всей сложности характера это весьма ценный человек. Все достает, все устраивает - просто клад, а не друг семьи.
Ждать пришлось недолго: из-за поворота мокрой дороги показалась черная малолитражка с брезентовым верхом и смешными лупоглазыми фарами. За рулем сидел сам Зиманский, одетый в теплый свитер и пиджак спортивного покроя - такая одежда подходила ему гораздо больше, чем деловой костюм, делала его моложе и непринужденней, словно всю жизнь он только тем и занимался, что раскатывал на машине по городу, подбирая на тротуарах попутчиков.
- Привет! - Хиля весело сунулась к нему и распахнула передо мной дверцу. - Садись, Эрик.
Я забрался в тесноватый, но хорошо прогретый салон и пожал протянутую руку:
- Привет. Где ты достал машину?
- Моя, - пожал плечами Зиманский. - Бензина жрет порядочно, но зато не капризная, это тебе не... - он вовремя спохватился, - ... не автобус.
- Как это - твоя?..
Среди моих сослуживцев, знакомых или даже знакомых родителей не было никого, владеющего собственной машиной. Весь транспорт был или служебным, с государственными номерами, или выдавался под расписку ответственным лицам - старшим инспекторам, дознавателям, начальникам производств. Я даже не представлял, что автомобиль можно где-то купить, словно обычную вещь.
- Моя, моя, - Зиманский пристегнул меня ремнем безопасности и проверил, хорошо ли устроилась сзади моя жена. Мы легко тронулись с места и помчались с фырканьем по улице.
