- Знаю.
- Естественно - ты ведь не раз об этом думал. А тебе-то самому это надо? У тебя хоть иногда бывает... ну, возбуждение, что ли? Во сне, например?
Я задумался. Мне трудно было понять, что такое "половое возбуждение", как трудно человеку, родившемуся глухим, представить себе звук водопада. Но все-таки там, у замочной скважины родительской спальни... что это было? Я ведь что-то почувствовал, точно, и раньше - ведь раньше со мной тоже было такое, в тот день, когда я пошел коту за килькой и поджег маленький сарайчик в овраге?
- Я не уверен, - осторожно сказал я. - Может быть, два раза... или три...
Пока я рассказывал, Зиманский бродил по комнате и пускал кольца дыма целыми очередями, словно расстреливал невидимых мне призраков. Я следил за ним взглядом, но он не замечал меня, весь превратившись в одно большое ухо и внимательно, даже как-то профессионально слушая. Как врач. Может, он и был на самом деле врачом - ведь я никогда не выяснял его настоящую профессию, верил на слово, что он инспектор Управления Статистики...
- Все? - спросил он, остановившись, как только я замолчал. - Это все? При других обстоятельствах не было?.. Что ж, понятно. Чтобы хоть сколько-нибудь завестись, тебе обязательно нужен выброс адреналина в кровь. Что такое адреналин, ты тоже не в курсе? Бедный ты, бедный. Дикий, дремучий, но, к счастью, не безнадежный. Такие вещи лечатся.
- Я не знал, что ты медик.
- Какой еще медик? Чушь. Я фрезеровщик, который внезапно сделался статистиком, вот и все. То есть, это все, что тебе надо обо мне знать. Есть вещи, которые я не имею права рассказывать - извини.
- Ты - иностранный шпион? - еще не договорив, я понял, какую сморозил глупость, и засмеялся.
Зиманский, однако, поглядел без улыбки:
- Что ж, по сути, возможно... возможно, ты и прав. Но я... не иностранный, не чужой, мы с тобой одной национальности... как же тебе это объяснить-то, черт...
- Никак не объясняй, только не ври, - я взял кисть и принялся красить. Это занятие - как и обдирание старых обоев - здорово успокаивает нервы.
- Эрик, - Зиманский подошел и ласково положил мне руку на плечо, - очень прошу, поверь мне и не обижайся. Когда будет можно, я тебе расскажу. А таблетки принесу уже завтра - лечить людей мне не запрещается.
- И что будет?
- Счастье будет, дети будут, да что хочешь! Эти таблетки только любви дать не могут, остальное - пожалуйста! Станешь нормальным мужиком, силы появятся, энергия... болезни, возможно, прекратятся. Характер запросто может измениться, у тебя же переходного возраста еще не было!
Если честно, он меня слегка напугал.
- Ладно, не шарахайся, - он улыбнулся и отошел. - Монстром ты не станешь, не то воспитание.
- А как же тот сарай и...
- Никак. Ты больше ничего не поджигаешь? Ну, и славно. Будем считать это особенностью твоего детства.
...Когда он ушел, я бросил кисть и уныло влез на подоконник. Сказать, что я расстроился - значит, ничего не сказать. Я был просто ошарашен, ошеломлен, раздавлен всем услышанным, меня не держали ноги, словно я опять заболел. Он был прав, этот удивительный, странный, не от мира сего человек. Он разгадал меня и все объяснил, может быть, кроме поджога, но это я мог объяснить и сам. Надо было только немножко подумать, совсем чуть-чуть, но в другой раз, когда станет легче...
Внизу, у чугунного парапета, отделяющего узкий тротуар от воды, стоял высокий старик в сером костюме служащего, худой и хрупкий, как насекомое, и такой же невесомый, легкий, почти улетающий - дунь, и его не станет. Он глядел на реку, заложив за спину тонкие паучьи руки, а рядом с ним маленькая внучка, щекастая и крепкая, уже одетая по-осеннему в курточку и тонкий вязаный шлем, возилась на щербатом асфальте с деревянным игрушечным автомобилем, выкрашенным в веселые яркие цвета. Они были совсем одни в мире, никто им не мешал, и я почувствовал вдруг, глядя на них, до чего все на свете хрупко и не вечно, как легко уничтожить без остатка эфемерную иллюзию, называемую жизнью. Вот сейчас старик жив, а завтра, возможно, его уже не будет. Девочка вырастет, выйдет замуж, родит собственных детей, выведет их в люди, проковыляет еще лет тридцать по тротуарам, окончательно состарится и уйдет туда же, куда и дед - в ничто.
Сам город уже умер, но мало кто ощущает, что ходит по телу мертвеца, живет в этом теле и даже любит его, будто оно еще живо. Мы восхищаемся его красотой, не замечая, что это - красота тления. И дома наши, и асфальт, по которому вечером бродят парочки в обнимку - все это лишь панцирь огромной мертвой черепахи.
Впрочем, его-то смерть обратима, в отличие от нашей. Исчезнем мы, и через некоторое время все вернется на круги своя, зазеленеет поле, вырастут деревья, придет откуда-то дикие животные и станут резвиться на руинах наших жилищ. А сейчас так: или мы, или он. Иначе не выйдет.
Встряхнув головой, я засмеялся и услышал свой смех, как посторонний звук. Маленькая квартирка была пуста и даже не похожа на человеческое жилье - так, лишь норка, куда можно забиться, чтобы побыть одному. Но одиночество теперь меня пугало, я хотел чего угодно, только не одиночества.
И вдруг - словно всего остального было мало - внутри резануло: письмо! Я вскочил, схватил с гвоздя, вбитого в косяк, свою осеннюю куртку, сунул руку в карман и похолодел: конверта со сложенным вчетверо листком там не было.
Дорога до дома, наполовину на автобусе, наполовину бегом, заняла час. Я влетел на верхний этаж, не чувствуя, как дышу и двигаюсь, заполненный до краев лишь ужасом от того, что я сделал. Какое я имел право? Что стало теперь с моим настоящим отцом?..
Хиля вышла мне навстречу и уставилась изумленно на мои испачканные краской руки и горящие глаза:
- Что случилось?
На секунду мне показалось: она все знает, и именно она нашла письмо и отдала его моей матери. Но иллюзия тут же рассеялась.
- Извини, Хиля... - я уже остывал и успокаивался. В конце концов, даже если конверт я просто потерял, можно сказать все словами. - Знаешь, Зиманский приходил, туда, на новую квартиру. Наговорил мне какой-то чепухи, про полеты в космос, про гормоны какие-то...
- А-а, - моя жена досадливо махнула рукой, - космос! Он глупый, не понимает: даже если это вправду так, что с того? Много будешь знать, скоро состаришься.
- Он тебе надоел? - я выдавил из себя улыбку.
- Пока не надоел, но он рассказал мне уже все, что можно, а больше у него за душой ничего нет. Только зависть и ненависть, никакой доброты.
Я замер:
- Почему ты так считаешь?
- Знаешь, Эрик, он живет между нами и другим местом - тем, откуда показывают кино. Понятия не имею, где оно. Будем считать, в другой стране, за Полярным кругом, за полюсом... в космосе! Неважно. Просто он ни здесь, ни там - не дома. Ему везде плохо, одиноко, он везде один, понимаешь? Он ненавидит нас за то, что у нас есть дом, а у него нет. И он нам страшно завидует. Ему хочется с нами дружить, но дело-то в том, что дружить он уже разучился! - Хиля подошла и нежно, чуточку по-матерински обняла меня. - Я люблю тебя, Эрик. Ты хороший, славный человек. А он не понимает: чтобы быть счастливым, мало быть умным. Пойдем, я тебя покормлю. Пойдем? - ее ладошка скользнула по моей щеке. - Не думай ты о нем. Сейчас пообедаем и поедем на новую квартиру. Я знаю, где купить обои - мне девчонки в Тресте сказали...
Под ее уютную воркотню я уселся за стол на кухне, прислонившись спиной к стене, и смотрел, как она готовит. Потом передо мной оказался обед, и призрак хрупкого старика, гуляющего с внучкой по телу давно умершей черепахи, окончательно выветрился.
Крупная картошка, залитая растопленным сливочным маслом и посыпанная резаным укропом, дымилась и благоухала. Две толстые сардельки лежали румяными свинками на отдельной тарелке, в одной из них торчала моя любимая вилка с ручкой из пожелтевшей кости. В чашке еще крутилась, замедляя вращение, густая жидкость с запахом шоколада. Краснел аккуратный помидор, а белый хлеб Хиля нарезала квадратиками и сложила в пирамидку. Это было очень красиво и очень по-домашнему, и я представил, закрыв глаза, наше будущее, доброе, светлое, без всяких натяжек счастливое. Представил ясноглазого ребенка (а вдруг "тестостерон" поможет?), похожего на Хилю, неважно, мальчика или девочку, но лучше все-таки девочку... и как все вместе мы будем обедать в выходной день и болтать о всяких пустяках...
