– Что это?
– Все американские идентификационные чипы имеют микросхему-ответчик глобальной поисковой системы. Америкашкам, видишь ли, очень нравится знать, где находятся их парни. Если твоя подруга «зачипована», ты без труда ее найдешь.
– Спасибо, мсье. Он пожал плечами:
– Французы – нация романтиков, к тому же, хотя ты и черномазый, в этих краях только ты сумел по достоинству оценить настоящее «Бьюне».
Я вылетел на север на русском грузовом самолете. В иллюминатор мне было хорошо видно границу чаго. Оно казалось слишком большим и громоздким, чтобы являться частью ландшафта или географическим объектом. Невольно я сравнил его с угрюмым и мрачным морем, но тут же мне пришло в голову, что это неверно. Чаго выглядело так, словно оно было… другим миром, незаметно вызревавшим рядом с нашим, пока, подобно великим идеям, не стало слишком большим, чтобы уместиться в тесные рамки наших привычных воззрений. А не вместившись в эти рамки, чаго неминуемо должно было взломать их, взорвать, изменить до неузнаваемости. И если врач из манчестерской больницы не солгал и не ошибся, когда говорил о возможных свойствах фуллеренов в крови Би, значит, речь шла не только о новом мире, но и о новом человечестве, а также о том, что все правила, все законы и закономерности, на основе которых мы привыкли строить свою повседневную жизнь, вот-вот полетят ко всем чертям!
Впрочем, подумал я, лагеря беженцев тоже стали слишком велики, чтобы свободно вписаться в наше устоявшееся мировоззрение. Самим своим существованием они были способны разрушить уютные маленькие мирки, которые мы с таким тщанием и терпением создавали каждый вокруг себя. Стоит однажды увидеть такой лагерь своими глазами, и все, во что ты верил до этого, окажется ниспровергнутым, разрушенным, поставленным с ног на голову. В этом смысле – да и в других тоже – все, что происходило в Момбасе в те дни, не было генеральной репетицией конца света. Это и был самый настоящий конец света во всем его неприкрытом уродстве.
– Значит, ты кое-кого ищешь, – сказал мне Хейно Раутавана. Жан-Поль работал с ним еще в Найроби; он уверял, что ему вполне можно доверять, однако я, вне всякого сомнения, казался Хейно полным идиотом или в лучшем случае наивным романтиком. – Людей у нас порядочно.
Я знал, что официальные списки могут быть неполными или неточными, но не переставал надеяться на лучшее. Свои поиски я начал с Северного Самбуру, где Тен была зарегистрирована в последний раз. Однако ее следов я не обнаружил. Инспектор комиссариата ООН – маленькая американка с суровым лицом – напрасно водила меня туда и сюда вдоль палаток. Сколько я ни вглядывался в лица беженцев, Тен нигде не было, и пеленгатор в моем набедренном кармане тоже молчал.
Ночью я, словно наяву, увидел эти лица на потолке моей комнаты, да и в последующие ночи они часто мне снились.
– Неужели ты рассчитывал, что тебе сразу повезет? – спросил меня Хейно, когда мы тряслись в «лендровере» «Врачей без границ» по дороге в лагерь Дон-Дуль.
В Дон-Дуле мне, однако, повезло, если это можно так назвать. Тен, несомненно, побывала здесь два месяца назад, но в лагере она проживала всего восемь дней. В регистрационном журнале была запись о прибытии и убытии, но никаких сведений о том, куда ее могли отправить, я не обнаружил.
– Лагерей здесь тоже хватает, – «утешил» меня Хейно, основным качеством которого, как я успел заметить, был мрачный скептицизм. Сопровождать меня дальше он не мог, зато с его помощью мне удалось обзавестись документами, дававшими мне право путешествовать с колоннами «Красного креста». Такие поездки регулярно предпринимались вдоль северной границы чаго. За те две недели, что длился рейс, я увидел нищеты и горя больше, чем (как мне казалось раньше) способно вынести человеческое существо. Я смотрел на осунувшиеся лица, протянутые к нам худые руки, согнутые голодом и дизентерией тела, закутанные в тряпье, и думал: зачем непременно нужно держать всех этих людей здесь? От чего мы их спасаем? Разве внутри чаго так плохо? Пусть люди станут жить дольше, перестанут болеть, обзаведутся дополнительным мозгом!
Само чаго я так и не увидел. Оно лежало где-то за линией горизонта на юге, однако я постоянно ощущал его близость – так люди, которым в череп вживлена металлическая пластинка, ощущают постоянное давление. Иногда вместо лиц беженцев, которые преследовали меня даже во сне, меня будил странный, не похожий ни на что запах – не сильный, но вполне различимый, слегка напоминающий фрукты, чуть мускусный, теплый, слегка эротичный. Это был запах чаго, который нес с собой южный ветер.
Так я путешествовал вдоль границы, ночуя то в палатке, то в кузове грузовика. Мой трехнедельный отпуск подходил к концу; пора было договариваться о возвращении в Самбуру и обратном перелете в Момбасу. Мне оставалось всего три дня, когда я попал в Элдорет, региональный центр ЮНЕКТА на озере Виктория.
Элдорет буквально бурлил. В отелях, магазинах, кафе было не протолкнуться, однако белые лица, американский акцент и европейское платье ясно указывали, что поселок этот еще принадлежит цивилизованному миру. Гостиница «Рифт Вэли», где я остановился, казалась раем после восемнадцати дней, проведенных в буквальном смысле на передовой. Я просидел целый час в бассейне, чувствуя себя наверху блаженства. Внезапно налетевшая гроза разогнала всех, кроме меня. Я продолжал сидеть по шею в воде, любуясь тем, как крупные дождевые капли, словно пули, буравят спокойную гладь вокруг меня.
На закате я отправился по лагерям. Они располагались к югу от поселка – с той стороны, где наступало чаго. Так гонят навстречу врагу ополченцев, давая регулярным войскам возможность перегруппироваться. Только на этот раз никакой армии не было – был только поселок белых, готовых эвакуироваться при малейших признаках опасности.
Для проформы я сверился с регистрационными записями, но никакой Тенделео Би не обнаружил. Тем не менее я отправился осматривать лагерь. Он ничем не отличался от тех, которые я уже видел, а ужасы на меня почти не действовали. Человек привыкает к виду чужих страданий, и другого выхода нет. Если ты остановился в большом отеле, где у тебя есть возможность купаться в бассейне и заказывать в номер нормальные обеды, ты просто вынужден смотреть на лица беженцев спокойно, не думая о том, какая грустная история может стоять за их скорбными, исполненными молчаливого горя взглядами. Самые несентиментальные, суровые, жесткие люди, каких я когда-либо знал, работают именно в разного рода фондах поддержки и благотворительных программах.
Я довольно спокойно шагал вдоль бесконечного ряда палаток, пока где-то на половине пути не вспомнил о той игрушке, которую дал мне Жан-Поль. Я вытащил ее из кармана. Небольшой экран светился зеленым. На нем было только два слова: «Обнаружен сигнал».
Я чуть не выронил пеленгатор.
Мне казалось – сердце вот-вот остановится. Ощущение было такое, будто кто-то всадил мне пулю между глаз. Я перестал дышать. Казалось, земля заколебалась под ногами, и все окружающее как-то опасно накренилось. Пальцы дрожали так сильно, что мне долго не удавалось перевести пеленгатор в другой режим. Кое-как справившись с ознобом, я побежал вдоль ряда палаток, пристально вглядываясь в меняющиеся цифры на экране. Они показывали, в скольких метрах к северо-востоку от меня находится источник сигналов. Цифры увеличивались, и я сообразил, что бегу не в ту сторону. Развернувшись, я нырнул в просвет между палатками и помчался на восток. Цифры на экране начали уменьшаться, потом остановились и снова принялись расти. Перелет. Я снова повернул назад. Кажется, сюда. Да, точно, сюда. Изо всех сил напрягая зрение, я всматривался в сгущающиеся сумерки. В конце очередного ряда палаток несколько человек беседовали друг с другом при свете желтой керосиновой лампы. Я снова побежал, продолжая одним глазом коситься на экранчик прибора. Я спотыкался о растяжки палаток, опрокидывал ведра, расшвыривал детей, извинялся перед рассевшимися на дороге старухами. Цифры на экране продолжали сменять друг друга с калейдоскопической быстротой. Вот осталось тридцать пять, тридцать, двадцать пять метров. Даже в темноте я различил в группе людей фигуру, одетую в полевую форму защитного темно-вишневого цвета. На восток – ноль, на север – двадцать, восемнадцать, шестнадцать… Судя по очертаниям, замеченная мною фигура принадлежала женщине. Двенадцать метров, десять… Она была невелика ростом, и у нее были короткие, мягкие, стриженные «ежиком» волосы. Восемь метров. Шесть. За четыре метра до нее я остановился, не в силах двинуться с места. Я не мог даже говорить. Если не считать крупной дрожи, сотрясавшей все мое тело, я был полностью парализован.
