За несколько минут до полудня мы собрались в вестибюле отеля — тринадцать человек, включая Диаса,— все одетые в свежую белую униформу и белые пробковые шлемы, и промаршировали вдоль дорожки, вымощенной битыми раковинами прямо к мостику. Жара была нестерпимой; даже Диас что-то проворчал по этому поводу. Нигде не было видно никаких признаков жизни — ни птиц, ни ящериц, ни пауков, даже ни малейшего ветерка; ничего, кроме солнца, дрожавшего в мареве горячего воздуха, поднимавшегося над раскаленным белым песком и белыми раковинами. Все мы были в темных очках, кроме Отто — у него была теория, основанная на мимолетном замечании одной горничной о том, что островитяне считают темные очки признаком слабости.
Очевидно, мы пришли рано, поскольку, когда мы добрались до моста, ведущие к нему дорожки по обе стороны залива были пусты. Отто проверил часы; они показывали одну минуту двенадцатого. «Он знает, что делает,— сказал Диас, имея в виду священника.— Хочет, чтобы мы немного попотели». А мы действительно потели, стоя там на горячем солнце и с каждой минутой все более чувствуя себя идиотами в свой жесткой униформе, потемневшей на спинах. Мы пялились через заливчик на приветливую тень monte, почти достигавшую воды. На нашей стороне тени не было совсем.
Мы прождали не меньше получаса. Единственным звуком, не считая случайного скрипа ботинка, шаркнувшего по сухим ракушкам, был доносившийся из отдаленных зарослей стрекот цикад, подобный шуму гигантского компьютера, работающего над какой-то задачей, не имеющей решения. Затем с противоположного берега донеслось шуршание сухих листьев; из зарослей появилась одинокая фигура, быстро дошагала до середины моста и замерла.
Он был одет в черную рясу до пят; только тончайший ободок белого воротничка высовывался над высоким черным внешним воротником. Череп был гладко выбрит; на шее висела тонкая золотая цепочка, к которой был прикреплен непонятный предмет. Я не мог разглядеть наверное, что это было, но могу поручиться, что не распятие. Мы все двинулись к нему, и он оглянулся назад. Наконец, когда стало ясно, что священник не собирается подходить ближе, Отто сделал шаг вперед, вытянув вперед руку в качестве универсального жеста дружелюбия. Но прежде, чем он успел поставить ногу на первую деревянную планку, отец Чакуан, широко развевая рясой, сбежал с моста и подошел прямо к нашему несколько растерявшемуся предводителю. Священник проигнорировал протянутую руку, так что Отто пришлось опустить ее. Не могу описать, насколько впечатляющей была эта маленькая пантомима: было очевидно, что джунгли на противоположном берегу кишели прихожанами, и священник играл на свою аудиторию. Мне пришло в голову, что с тем, кому так легко удалось переиграть нашего доктора Отто, придется считаться.
Теперь они оба стояли в нескольких футах от меня, и я мог слышать большую часть переговоров. Священник говорил на превосходном английском с еле заметным акцентом. Я запомнил его краткую речь слово в слово: «Мы пришли, чтобы забрать наших ушедших братьев». Именно так, без преамбулы, без экивоков.
Отто улыбнулся и начал разводить перед священником те же самые турусы на колесах, которые разводил перед мэром,— о возможности распространения заболевания, если тела будут выданы преждевременно; он заверил Чакуана, что, как только представится безопасная возможность, миссия сделает все, что в ее силах, ради установления сотрудничества с местными властями относительно необходимых распоряжений, и так далее, и тому подобное.
Священник слушал его несколько минут, не меняя выражения лица; затем медленно тряхнул головой и сказал тихим, почти замогильным голосом, что muertos должны быть возвращены до шести часов вечера. Если этого не произойдет, он не сможет больше нести ответственность за поведение своих прихожан. Отто попытался возразить что-то, но священник просто повернулся к нему спиной, вернулся по мосту на тот берег и исчез в зарослях. «Кажется, нас разжаловали»,— сказал кто-то, и все мы нервно захихикали.
Вернувшись в отель, мы собрали импровизированное совещание по выработке стратегии и решили — то есть Отто решил,— что можем спокойно игнорировать ультиматум священника. Доктор Стюарт, которого вызвали из его лаборатории, чем привели в ярость из-за необходимости прервать работу, сказал, что полностью согласен с Отто, после чего откланялся. Диас склонялся к тому, чтобы послать кого-нибудь в Санта-Терезу, чтобы попытаться поговорить со священником приватно, но Отто сказал, что это будет потерей времени и рабочей силы. Он связался со штабом ВОЗ, расквартированным в Мериде, и они подтвердили, что с нетерпением ждут результатов. «Мы поговорим с ним через несколько дней,— сказал Отто,— после того как у него будет достаточно времени понять, что нас не запугаешь. Когда это станет ясно, не думаю, что он останется на столь же неразумной позиции». Диас больше ничего не сказал, и совещание окончилось.
Оставшуюся часть дня я провел в лаборатории, где мы разрабатывали одну из самых многообещающих версий, согласно которой майя имеют самый низкий уровень метаболизма среди гомогенного населения мира, что предполагало возможную корреляцию между... Впрочем, это не имело значения, поскольку результаты первой серии опытов оказались отрицательными. К пяти часам мы оказались как раз там, откуда начинали, все были слишком усталыми и подавленными, чтобы продолжать дальше, поэтому мы закрыли секцию на этот день. Я поднялся к себе в комнату и попытался вздремнуть перед ужином, но так и не заснул; я лежал на кровати с закрытыми глазами и думал о тебе. Мне ведь не надо говорить тебе, что именно я думал, правда, Энни? Я до сих пор верю, что у нас будет шанс получить Сертификат, и я, конечно же, хочу остаться с тобой еще на пять лет, если и ты того же хочешь, но я не буду стоять у тебя на пути, если ты решишь не обновлять контракт в ноябре. Только мысль о том, что ты решишься, несмотря ни на что, сказать «да», поддерживает во мне крошечную надежду хотя бы когда-нибудь выбраться с этого проклятого острова целым и невредимым.
Я даже не осознавал того факта, что стрелки уже перевалили за шесть, пока не услышал скрипучий механический голос, звавший к ужину по внутренней связи. Часы в столовой показывали 7.15, когда я занял свое обычное место за столом. Диаса нигде не было видно, и я подумал, не удалось ли ему уговорить Отто, чтобы тот позволил ему предпринять еще одну попытку урезонить священника. После ужина я налил себе вторую чашку кофе — вернее, вонючей жидкости, которую они там подавали и ради глотка которой я бы теперь отдал месячную зарплату,— а затем спустился на пляж и нашел тихое местечко под огромной кокосовой пальмой, недалеко от заброшенных хижин. Была влажная пасмурная ночь, но на южной стороне неба, где-то над серединой острова, виднелось красное зарево. Мне пришло в голову, что священник, возможно, служит какую-нибудь заупокойную службу под открытым небом. Я все еще был подавлен плохими результатами дневной работы и чувствовал себя очень, очень далеко от тебя; меня беспокоило, насколько могла затянуться наша работа, если священник запретит своим последователям сотрудничать с нами. Я как раз выпил последний глоток кофе и колебался, пойти ли к себе и написать тебе письмо или вернуться в лабораторию и составить отчет о сегодняшней неудаче, как вдруг что-то выскользнуло из-за дерева, росшего в отдалении, и стало бесшумно двигаться вдоль кромки воды в мою сторону. Было достаточно светло, чтобы различить лицо человека. Это был Диас. Как я тебе говорил, в то время я был с ним не особенно дружен, но думал, что он должен был запомнить меня по нашей утренней экспедиции к мосту, поэтому я помахал ему и спросил, не хочет ли он разделить свою вечернюю прогулку со мной. Он остановился и пристально посмотрел на меня из некоторого отдаления; разобрав, кто я такой, он подошел ближе и сказал тихим голосом: «Я был в Санта-Терезе». Я спросил, все ли там в порядке. Он ответил, что священник служит большую погребальную мессу в соборе; там собрался весь город; в соборе яблоку негде упасть, и толпа заполнила центральную площадь. Красное зарево на небе было отсветом их факелов. Диас рассказал, что весь собор изнутри затянут черной тканью, а на месте алтаря стоят рядом два гроба, также задрапированные черным, в ногах каждого гроба стоит по свече. Гробы открыты, они пусты. «Я никогда не видел подобной службы,— сказал Диас. Она ведется целикам на языке майя, и я не мог разобрать и половины слов, но из того, что я услышал...» Он запнулся, и я услышал свой собственный голос, понизившийся до шепота, который спрашивал: «Что? Что это?»
