Приняв позу падмасана, Смит в процессе созерцания сосредоточивался на факте, что его пуп с каждым днем приближается и приближается к позвоночнику. Нирвана, бесспорно, достаточно эстетическое понятие, чего не скажешь о самоубийстве, особенно если у вас к нему душа не лежит. А потому он отвел этот фатальный исход вполне логично.

— Как просто можно лишить себя жизни в идеальном окружении! — вздохнул он, встряхнув золотыми кудрями, которые по понятным причинам достигали классической длины.— Жирный стоик в ванне — рабыни обмахивают его, он прихлебывает вино, а верный грек-лекарь, потупив взор, вскрывает ему вены! Изящная черкешенка,— вздохнул он снова,— наигрывает на лире, пока ее господин диктует надгробную речь, которую произнесет преданный вольноотпущенник со слезами на глазах. С какой легкостью мог бы он совершить это! Но непризнанный художник — нет! Рожденный вчера, отвергнутый сегодня, он удаляется, как слон на свое кладбище, в полном одиночестве.

Он выпрямился во весь свой рост, равный шести футам полутора дюймам, и повернулся к зеркалу. Рассматривая свою бледную, точно мрамор, кожу, прямой нос, высокий лоб, широко посаженные глаза, он решил, что раз нельзя жить искусством, то, пожалуй, можно, так сказать, вывернуть все наизнанку.

Он напряг те мышцы, которыми зарабатывал себе на хлеб те четыре года, пока раздувал горн своей души, выковывая исключительно свое направление в искусстве — двумерная скульптура маслом.

«При круговом обзоре,— заметил ехидный критик,— произведения мистера Смита представляют собой не то фрески без стен, не то вертикальные черточки. Этруски создали шедевры в первом жанре, так как знали, где его законное место; во втором жанре детские сады прививают мастерство каждому пятилетнему ребенку».

Потуги на остроумие! Жалкие потуги! Фу! От этих зоилов, которые разыгрывают из себя законодателей вкуса за чужим обеденным .столом, может стошнить!

Он с удовлетворением заметил, что месячная аскетическая диета уменьшила его вес на тридцать фунтов. Чем не поверженный гладиатор эллинистической эпохи?

— Решено! — объявил он.— Я сам стану искусством.

В тот же день ближе к вечеру одинокая фигура с узлом в руке вошла в Музей изобразительных искусств.

Духовно изможденный, хотя и гладко выбритый вплоть до подмышек, Смит околачивался в Греческом периоде, пока там не осталось никого, кроме него и мраморных изваяний.

Он выбрал уголок потемнее и извлек из узла свой пьедестал. Полый, так что внутри можно было спрятать всякие личные вещи, необходимые для музейного существования, включая и значительную часть его одежды.

— Прощай, мир! — произнес он слова отречения.— Тебе следует заботливее беречь своих художников!

И он взобрался на пьедестал.

Четыре доллара девяносто восемь центов, хотя и сэкономленные на пище, все-таки не были истрачены совсем уж зря, ибо приемы, которыми он за эту цену овладел на Пути к Свободе, обеспечивали ему достаточный контроль над мышцами, чтобы сохранять безупречную статуйную неподвижность, пока щупленькая пожилая женщина, оставив у тротуара арендованный автобус, проходила через Греческий период в сопровождении детишек девяти лет и моложе, что она обычно проделывала по вторникам и четвергам между 9.35 и 9.40 утра. К счастью, он избрал сидячую позу.

Не прошло и недели, как он сопоставил обходы сторожа с тиканьем огромных часов в соседней галерее (очаровательное творение восемнадцатого века — позолота, эмаль и ангелочки, которые гонялись друг за другом по кругу). Ему не хотелось, чтобы его украли в первую же неделю вступления на новое поприще. Какая грустная участь ожидает его тогда? Какая-нибудь третьестепенная галерея или тягостная роль в унылых частных коллекциях унылых частных коллекционеров. А потому он был сугубо осторожен, совершая налеты на запасы кафетерия на первом этаже, и прилагал массу стараний, чтобы завоевать симпатию окружающих ангелочков. Дирекция, видимо, не сочла нужным обезопасить свой холодильник и кладовую от налетов экспонатов, и он очень одобрил такое отсутствие воображения с ее стороны. Он угощался вареной ветчиной и хлебом грубого помола (способствует пищеварению), десятками грыз батончики с мороженым. Не миновало и месяца, как ему пришлось заняться гимнастикой в Бронзовом периоде (способствует избавлению от излишков веса).

— Затерянный! — вздыхал он в Новейшем периоде, оглядывая владения, которые считал своими. Он плакал над статуей Сраженного Ахилла, как будто она принадлежала ему. И принадлежала!

Словно в зеркале, он видел себя в коллаже из болтов и гаек.

— Если бы ты не продался,— обвинял он,— если бы ты продержался подольше, подобно этим более простым детищам искусства... Но нет! Так быть не могло!

— Ведь не могло? — Он обратился к идеально симметричной подвижной абстракции, свисавшей сверху.— Или могло?

— Быть может,— донесся ответ неведомо откуда, и он взлетел на свой пьедестал.

Но это кончилось ничем. Сторож грешно упивался пышнотелостью на полотне Рубенса в другом крыле здания и не услышал этого обмена репликами. Смит заключил, что ответ указывает на случайное приближение к Дхаране. Он вернулся на Путь, удвоив свое стремление к отрицанию и изображению Поверженности.

В следующие дни он иногда слышал похихикивания и шепотки, но сначала отмахивался от них, как от фырканья детей Мары и Майи, поставивших задачей сбить его и отвлечь. Позже он утратил эту уверенность, но к тому времени он остановил свой выбор на классической форме пассивного любопытства.

Потом в один прекрасный весенний день, золотистозеленый, как стихи Дилана Томаса, в Греческий период вошла девушка и пугливо огляделась. Он почувствовал, что того и гляди утратит свою мраморную неподвижность, ибо девушка вдруг начала раздеваться!

А на полу — кубический предмет в оберточной бумаге. Объяснение могло быть только одно...

Конкуренция.

Он кашлянул — вежливо, негромко, классически...

Она вздрогнула и изумленно замерла, напомнив ему рекламу женского белья с использованием Фермопил. Волосы у нее были весьма подходящими для ее замысла — бледнейшего оттенка паросского мрамора, а серые глаза блестели ледяной волей Афины.

Она оглядела зал — внимательно, виновато, обаятельно...

— Конечно же, камень не поддается вирусной инфекции,— решила она.— Это прочищала горло моя нечистая совесть. Так вот, совесть, я отрекаюсь от тебя!

И она начала преобразовываться в Скорбящую Гекубу по диагонали от Поверженного Гладиатора, но, к счастью, не лицом к нему. И проделывала это совсем неплохо, вынужден был он признать. Вскоре она обрела эстетичную неподвижность. Профессионально оценив увиденное, он решил, что Афина и вправду была матерью всех искусств. А вот в стиле Возрождения или Романтизма у нее ничего не получилось бы. И ему сразу стало легче.

Когда огромные двери наконец закрылись, она перевела дух и спрыгнула на пол.

— Погодите! — предостерег он.— Через девяносто три секунды здесь пройдет сторож.

Ей достало силы воли, чтобы прервать невольный крик, изящной ручки, чтобы его подавить, и восьмидесяти семи секунд, чтобы вновь стать Скорбящей Гекубой. И все эти восемьдесят семь секунд он восхищался ее силой воли и изящной ручкой.

Сторож приблизился, прошел мимо и скрылся за дверью — в сумраке его фонарик и борода подергивались, как замшелый блуждающий огонек.

— А-ах,— выдохнула она.— Я думала, что здесь одна.

— И не ошиблись,— ответил он.— «Нагие и одинокие приходим мы в изгнание... Среди горящих звезд на этом истомленном негорящем угольке, затерянный... О тщета утраты...»

— Томас Вулф,— констатировала она.

— Да,— обиделся он.— Пошли ужинать.

— Ужинать? — переспросила она, поднимая брови.— Где? Я захватила армейские консервы, которые приобрела на распродаже списанных запасов...

— Сразу видно, что вы стоите на позиции краткосрочного пребывания. Если не ошибаюсь, в меню на сегодня гвоздем была курица. Следуйте за мной!

Они прошли через Династию Тан к лестнице.