Конечно же, под этой топографической бутафорией скрывалась подготовка в спеццентре ГРУ. Там за каких-то шесть месяцев он хорошо поднатаскался в диверсионном ремесле, а заодно укрепил второй базовый язык, благо вероятных противников хватало.
И пошла бы его карьера в гору, если бы не развал «великого и могучего». Те, кто был врагами, стали друзьями, армия развалилась, далеко идущие планы полетели к чертям. Туда же, а вернее — в «горячие точки», сменявшиеся одна за другой, полетел и он вместе со своими перспективами.
Горькие плоды всех этих перипетий он и пожинал последние долгие два года…
…Но теперь он уже не был инвалидом: нога-то — вот же она, целая и здоровая.
И Костя решился и встал. Нога была послушна, крепка и все-все ощущала. И холод, и мусор под ступней, и радость бытия. Так во сне не раз было — он видел себя прежним, снова бегал, дрался, надевал на нее прыжковые ботинки и с парашютом из самолета вываливался.
А утром просыпался, горько смотрел на изуродованное колено и приставленную к кровати тросточку, и только зубы сжимал. Нет, он уже не лил слезы, не жалел себя — перегорело все внутри, душу всю выжгло. Но тяжесть никуда не делась, осталась…
И только сейчас Ермаков углядел над изголовьем ременную амуницию с кобурой и висящую шашку с темляком. Руки сами потянулись, ведь с Чечни оружия в руках не держал.
Драгунка офицерского образца, крепления для штыка на ножнах нет, как и самого штыка, разумеется, темляк георгиевский, а в навершии рукояти Ермаков разглядел маленький белый крестик. И свистнул сквозь зубы — так вот оно какое, наградное «золотое оружие» русской императорской армии. А на сколько «зеленых» сей раритет сейчас потянет? И устыдился мысли — каким же подлецом и циником надо быть, чтоб офицерской храбростью и честью торговать.
— Наверное, это шашка есаула, — принялся размышлять вслух Ермаков. — Его деда или прадеда награда, может быть. И в вагон этот наверняка он сам меня определил, вояка матерый. А рыбак рыбака видит издалека. Но шашка хороша, жаль только — не казачья.
Бережно повесив драгунку обратно на крючок, Ермаков снял с него ремень с неожиданно тяжелой кобурой. Отстегнул ремешок клапана и вытащил тускло блеснувший в лунном свете вороненый револьвер.
— Ипическая сила! Ну и казачок, ведь не огурец прячет для закуси, а офицерский наган-самовзвод. Ну-ка, отворись, ну-ка…
К великому удивлению Ермакова, барабан револьвера был снаряжен боевыми патронами — вытащенные из гнезд, они рассыпались по столику близнятами. Смерть, временно запечатанная в латунь гильзы…
— Да вы, батенька, никак поэтом становитесь, — усмехнулся он своим мыслям, быстро зарядил барабан и засунул револьвер в кобуру.
А потом с не меньшим сожалением повесил обратно на стену. Медленно присел на топчан, достал из коробки очередную папиросу и закурил, выдыхая табачный дым через ноздри.
— Надо же, казак никак на войну собрался, с шашкой и наганом. С кем же это он ратиться будет? Рисковый! Ментов не боится, а мне, видать, доверяет, раз на стенку свое оружие повесил.
Докурив папиросу, Ермаков стал тушить окурок в банке и зацепил край пальцем. Банка тут же встала на ребро и опрокинула все свое содержимое на стол. Ну как тут не облегчить душу крепким словом…
— …руки как крюки, и пальцы со… — но слова тут же застряли в горле.
На безымянном пальце правой руки было золотое кольцо, похожее на обручальное. От такой подляны судьбы, которая неожиданно «закольцевала» отпетого холостяка-инвалида, Костя тут же впал в легкий ступор, а когда поднес к лицу ладонь, то на целую минуту словно окаменел…
Это были не его руки, не
его
! Набитостей костяшек нет, след от ожога напрочь отсутствует, исчез шрам на запястье. Костя вскочил и заметался по купе, рванул дверь шкафа — так и есть, на внутренней стороне было зеркало. Ермаков запалил спичку и пристально вгляделся в свое отражение.
Волевое незнакомое лицо с черными усами, почти ровесник, ну, может, лет на пять младше, выразительные глаза. И шрама, что уродовал всю его щеку, у зеркального отображения не было.
Он оказался в чужой шкуре…
Иркутск
Маленькая комнатка во флигельке почерневшего от времени дома, что среди множества таких же похожих стоял на Луговой улице, неподалеку от сорванного ледоходом понтонного моста через своенравную красавицу Ангару, была тускло освещена единственной керосиновой лампой.
Неумелая рука слишком выдвинула фитиль, и язычки пламени коптили стекло лампы, да и запах керосина чуть явственно держался в воздухе. Но то была обыденность — электричество подавали с перебоями, а два последних дня все частные дома вообще отключили, и лишь военные и правительственные учреждения еще освещались тусклым электрическим светом.
В комнатке, обставленной почти по-спартански — кровать, шкафчик, стол и пара стульев, — было двое. Они сидели на стульях и тихо, очень тихо беседовали, время от времени переходя на шепот. И было от чего — в настоящий момент деятельностью этих господ сильно интересовалась контрразведка генерала Сычева, военного коменданта города, вот только оставались они для нее пока что неизвестными. А сейчас между ними шел весьма примечательный разговор.
— У нас уже все готово, Николай Сергеевич, а у вас? — прилично одетый господин, с легкой картавостью в голосе, требовательно посмотрел на офицера в английском френче, на погонах которого выстроились пирамидкой четыре звездочки штабс-капитана.
— Да, готово. Выступление полка в Глазково и двух батальонов местной бригады начнется в четыре часа пополудни. Солдаты распропагандированы и лояльных к режиму офицеров арестуют сразу, это четко проработано. К остальным офицерам поставим комиссаров, «политцентровских», что уже прибыли от вас. В Глазково буду лично. Затем вернусь в город на пароходе «Бурят», чехи гарантировали мой проезд беспрепятственно.
— Лучше останьтесь в полку, с солдатами, не надо так рисковать. Потерять в такой момент командующего Народно-революционной армией Политцентр не может…
— Второй батальон инструкторской школы только я смогу вывести, я все же там курсовой офицер, и солдаты мне верят. Боюсь, что капитан Решетин не справится с этим делом, ему бы свой отряд особого назначения вывести. А что с милицией?
— Павел Дмитриевич наш партиец, вы прекрасно знаете. И милиция, и отряд Решетина указания от него вчера получили. Они давно готовы к выступлению. К тому же в Знаменском сформирована рабочая дружина в пять сотен человек..
— Прекрасно, Марк Яковлевич. Тогда завтра, вернее уже сегодня, нас ждет победа. В наши руки перейдут склады в Военном городке и на Батарейной. А это позволит снабдить всем необходимым Народно-революционную армию и дожать колчаковцев в Иркутске.
— Склады, как я знаю, очень богатые. И сколько там нужного?
— Обмундирования и снаряжения на двадцать тысяч человек. И еще на тридцать тысяч солдат зимней одежды — полушубков, шинелей, тулупов и прочего. Кроме того, масса продовольствия, одного сахара 20 тысяч пудов, мука, сукно, обувь. Это даст возможность выдать чешским эшелонам все для них необходимое, решат ли они следовать на восток, или остаться здесь, для нашей поддержки…
— И потому, как я понимаю, наши доблестные союзники не станут выставлять свои караулы?
— Именно потому, Марк Яковлевич. В этом нет необходимости. По соглашению Политцентр безвозмездно предоставит чехословацким войскам все необходимое и договорится с черемховскими шахтерами о бесперебойной поставке угля для их эшелонов.
— А как с техническими средствами?
— На Батарейной есть четыре аэроплана, полсотни орудий, два десятка бомбометов, три сотни пулеметов, 25 тысяч винтовок, снаряды, три миллиона патронов, гранаты, шанцевый инструмент, колючая проволока и прочее. Там всего очень много, нашим войскам надолго хватит.
