Ирония судьбы, прямо слово. Еще нет и тридцати лет, родился на каторге, куда упрятали за террор его отца, известного народника. Вроде должен быть левым, а имеет довольно правые взгляды и на дух не переносит эсеров с большевиками.

— Иван Иннокентьевич! Поймите же — это необходимо!

Серебренников медленно обвел взглядом двух решительно настроенных собратьев по министерским портфелям и более радикального командующего. Ермаков читал его мемуары, до которых сам автор еще не задумывался, и если и напишет их когда-то, то будут они уже другими. А сейчас министр экономики и снабжения явно что-то просчитывал — он был сторонником умеренных действий и всячески сторонился крайностей.

— Что ж, господа, я присоединяюсь к вашему мнению. Но думаю о том, не сделаем ли мы ошибки…

Ефим Георгиевич облегченно вздохнул — раз решение принято единогласно, то оно будет проведено. Больной Вологодский пока самоустранился, хоть обязанности премьер-министра принял. Но согласился одобрить любое решение своего кабинета из трех наличных министров, если оно ими будет принято единогласно. Правда, у него был к ним еще ряд вопросов, и потому Ефим Георгиевич требовательно спросил:

— Господа! Вы ознакомились с моими предложениями?

— Да, господин полковник, — тут же ответил ему Серебренников. — Не скажу, что они нам понравились, но Константин Иванович настоятельно требовал неуклонного их принятия. Петр Васильевич их тоже одобрил и предложил немедленно претворить в жизнь. Что касается финансирования…

— Позвольте, Иван Иннокентьевич, — Михайлов довольно невежливо перебил собеседника, и Ермаков внутренне улыбнулся — деньги есть епархия министра финансов, и он с первых же часов ревностно встал на страже собственных интересов, хотя раньше на этой должности проявил себя, сказать бы помягче, не совсем зер гут.

— Военное министерство получит средства немедленно, в требуемом объеме. Отдайте только все необходимые приказы и подпишите ассигновки.

— Мы надеемся на ваше благоразумие и опыт. Нежелательно обострять дальше взаимоотношения с нашими чешскими союзниками…

— Я понимаю это, Иван Иннокентьевич. Необходимые меры уже приняты, и я не допущу эскалации военного конфликта, — Ермаков лгал с самым честным видом, не моргнув и глазом, но сразу сделал спасительную для себя в будущем оговорку. — Если это не приведет к ущербу для нашей государственности или не ущемит наше национальное достояние.

— Хорошо, Константин Иванович. До свидания, Ефим Георгиевич, — Серебренников протянул ладонь для рукопожатия, — делайте все, что считаете нужным. Правительство одобряет вашу полезную деятельность. Извините, но мы с Иваном Андриановичем должны идти, нас ждет Петр Васильевич.

Министры обменялись рукопожатиями, и через минуту Сычев с Арчеговым остались одни. Обменялись кривыми, но победными улыбками, и полковник тут же спросил:

— Ты как их всех уломал?

— Ты же коренной сибиряк, в отличие от меня, «навозного», — Ермаков улыбнулся, он знал, что так в Сибири в это время называли приехавших сюда россиян, «навезенных», так сказать.

— И казак к тому же. Тебе будет легче с самоуправным атаманом Семеновым справиться, это они прекрасно понимают. И потому за твою кандидатуру сейчас держаться будут накрепко, только лишь бы ты воз тащил. Да, кстати, ну ты и демагог, я удивлен. Ты так ловко коммунистов и эсеров на одну доску с растлителями, грабителями и прочими душегубами поставил…

— Не демагог я, а плагиатор. У тебя взял — интеллигенты и педерасты?! Про первых вроде ничего плохого не сказал, но осадок-то остался. А я просто творчески развил и перечислений побольше добавил, поступив по известному принципу, что маслом кашу не испортишь. Значит, подействовало?!

— Еще как!

— И позволь спросить тебя, Константин Иванович — что из твоего творчества казаки еще спеть могут у «Модерна»? Кроме этого — чтобы не было грустно, порубаем в капусту всех жидов с коммунистами.

— А что такое? — наивно вопросил его Константин. — Хорошая песня, задорная. Надо побольше таких. Солдату с песней и воевать, и помирать легче, если она из души идет. Или тебе слово «жиды» не нравится и ты решил его на «врагов» заменить?

— Да нет, хорошая песня, нужная. И жиды к месту. Ты бы еще написал что-нибудь такое, наше, казачье.

— Уже подкинул. У Оглоблина в казармах целая группа народной песни, ансамбль песни и пляски. Половина чистые гураны, хоть и казаки. Сюда их всех прислал. Я им полчаса на гармошке песни наяривал, пока министров дожидался, — Константин улыбался — «пришлось авторство присвоить, благо до рождения настоящих авторов еще пройдет уйма лет. Но люди даровитые, что-нибудь другое сочинят».

Кто-то сильно тряхнул его за плечо, и Ермаков очнулся. Его держал за плечи Сычев и тряс, как грушу в саду.

— Что с тобой? Ты побледнел и застыл…

— Устал, как собака, ночь не спал, воевал…

— Там в комнатке диван, поспи пару часиков. Твой начальник штаба толковый, сам справится. Только помоги мне с генералом вопрос решить.

— С каким генералом?

— Да со «старым». Новые все старые чины взяли, кто есаула, кто полковника. Генералов императорского производства я либо по военно-учебным заведениям рассадил, либо на пенсию отправил. Всех пристроил… Подальше от дел. Теперь мешать не будут, а то как бельмо на глазу…

«Проще говоря, ты всех конкурентов выпер, — Ермаков внутри улыбался, — но ты прав. Ни один из старых генералов в Сибири ничем не прославился. Наоборот, от них только вред был. Все толковые или решительные — Каппель, Молчанов, Красильников, Семенов, Анненков, Унгерн и многие другие из есаулов и подполковников вышли. А я их обратно в старые чины загоняю — тоже, кстати, себе конкуренцию убавляю».

— Один остался, — Сычев с собачьей мольбой посмотрел на ротмистра, — начальник 1-й Особой дивизии, что во Франции воевала. Генерал-лейтенант Лохвицкий, Николай Александрович. В августе чуток покомандовал второй армией на Урале и сюда был отправлен, по болезни. Отказывается и на пенсию уходить, и кадетский корпус принимать категорически не желает. Требует встречи с тобой как с командующим армией!

— Требует — значит, встретимся… Только поспать чуток надо и поесть. Где тут кабинет с коечкой? Через часик разбудить пошли кого-нибудь…

Смоленщина

— Ой, лишенько, — полковник Оглоблин чуть поморщился, и не заунывное нытье бабы, потерявшей мужика, было тому причиной.

Прокопий Петрович морщился от бессилия — ну никак две его сотни казаков и бурят не могли не то чтобы потрепать хорошо чехов, а вообще задержать их. Да и как тут остановишь — свыше пятисот братушек вырвались из Глазково купно, людно и оружно. И хотя бронепоезд достал их на Иркуте, чехи не растерялись, а отошли дальше, до Смоленщины. Здесь отобрали коней и подводы, расстреляв два десятка мужиков, и час назад пошли кружной дорогой на Иннокентьевскую, выставив у Максимовщины сильный заслон с пулеметами…

— С ними енерал ихный был, кривой на глаз, бельмы свои таращил, тля зловредная, — старик хозяин с кряхтением поставил на стол самовар, хозяйка все еще копошилась у печи, готовя обед для уставших офицеров.

— Да ты не думай, господин атаман, мир-то подымется щас, да чехам энтим укорот заделаем. Зла на них хватает, вражин проклятых! — старик, наконец, водрузил ведерный самовар, довольно улыбнулся — еще бы, сам поднял в семьдесят лет-то, отослав хорунжего, что помочь бросился.

Дверь в дом хлопнула, в сенях — стук сапог, так бывает, когда снег стряхивают, и в комнату вошел есаул Коршунов, что носил на плечах есаульские погоны с ноября 1917 года, когда с казачьей сотней поддержал Керенского. Скинул папаху на топчан, перекрестился на иконы и молча сел за стол.

— Ушли, суки! Сыровы пулеметы выставил, а нам бы хоть пару! Эх, — есаул хотел облегчить душу смачным словом, но осекся. В гостеприимном доме, при хозяине, сие есть непотребщина, которая не к лицу казаку, что чужую старость завсегда чтит.