— С паровоза поручик Лазарев звонил, там чехов нема. А в концевом вагоне только двое было, и третий часовым — говорит, чисто убрали, без шума.

— Звони поручику, пусть на стрелку бойца пошлет, и сигнал подайте на «Волну». Рельсы уже звенят?

— Гудят, господин ротмистр. Наши на подходе…

— Тогда пошли быстрее, ну давай же, — Пляскин убрался из лаза, за ним полез и Костя. Внутри броневого корпуса уже кипела жизнь — два его бойца открывали заслонки амбразур и с тихими матами устанавливали на креплениях пулеметы, американские «кольты», как машинально отметил Ермаков.

Выпрыгнув на снег, Костя побежал к входным стрелкам — там в темноте мигал красный огонек фонаря. Бежал во всю прыть и успел вовремя — из снежного заряда почти беззвучно вынырнула контрольная платформа, а за ней показался приземистый корпус «Быстрого», который хищно ощетинился орудийными башнями и бортовыми пулеметами.

Вот в этом большое преимущество бронемотовагона перед бронепоездом — нешумный ход и небольшой силуэт. И платформа впереди была прицеплена не случайно. Обычно она служит для предотвращения аварии в случае повреждения пути, но сейчас она была битком набита наспех собранным экипажем «Беспечного», так Ермаков мысленно назвал захваченный пять минут назад чешский бронепоезд.

Если бы захват был неудачным, то БМВ высадил бы их как десант на вокзале, а сам бы беспрепятственно расстрелял «Жижку» из орудий — «чех» просто не смог бы ответить, ведь экипажа на нем не было, а дежурная смена насчитывала только десять солдат, какое уж тут сопротивление. Но винить чехов в беспечности трудно — ночью обстреливать город не предполагалось, а ждать нападения из Михалево — тем более, ведь там стоял «Орлик»…

С платформы дружно спрыгивали солдаты, с лязгом открылись двери и на «Быстром» — оттуда тоже посыпались люди. К Ермакову подбежал офицер, четко козырнул.

— Поручик, быстро туда. Приводите свой «Беспечный» к бою, кочегарь котел на полную. Мы бронепоезд целым взяли, там чехов почти не было. Как пройдет «Блестящий» на первый путь, за ним эшелон с десантом, тебе переведут стрелки на четвертый. Дуй прямо до сорванного понтона, путь чист до моста, за тобой идут японцы. Давай, — и Костя хлопнул офицера по плечу, хотя еще вчера о том и не помыслил бы.

Подпоручик Семин Арчегову в отцы годился, сверхсрочнослужащий фельдфебель мортирного дивизиона за отличие в Луцком прорыве 1916 года был произведен в офицеры, и к революции был уже подпоручиком. От чина штабс-капитана он вчера отказался, прицепив короны на погоны, но по старой традиции русской армии Ермаков чуть приподнял его в чине — при обращении к младшим по званию приставки «под-» и «штабс-» не произносятся…

— Поручик Мичурин, коль разгрузился уже, дуй без остановок на мост, а оттуда на Иннокентьевскую. Если парни не подвели, то связаться и предупредить своих чехи не смогут. Твои «шпальники» сбросят десант у моста и понтона и пойдут за тобой. Ну давай, дерзай, круши там все!

— Есть, ваше превосходительство! — тихий голос Мичурина был наполнен ликованием, он еще что-то сказал, но Ермаков не расслышал, лязг закрываемой двери перекрыл слова офицера.

«Быстрый» тут же дал ход и вполз в станционную темноту, лишь удаляющийся шум с полминуты смог слышать Константин. И буквально следом за «Быстрым», гремя и изрыгая клубы дыма, последовали «Беспокойный» и «Бесстрашный» — они не останавливались, завидев, что солдат поднял над головой фонарь, описав им в воздухе полный круг дважды. То был обусловленный между ними сигнал: «все идет по намеченному плану».

Прошло пять минут, и Ермакова чуть заколотила знакомая дрожь — два бронепоезда и БМВ последовали к мосту, а чехи до сих пор не отреагировали. Ладно, пусть они поверили в сообщение, что «Орлик» придет из Михалево перед рассветом, но проследовало на станцию не одна, а три единицы!

Словно услышав его сомнения, где-то далеко впереди раздался винтовочный выстрел, затем еще один. Но слава Богу, уже показался «Блестящий», чуть замедляя ход. Когда паровоз стал проползать мимо него, Костя зацепился за поручень и вскочил в приоткрытую дверь паровозной будки — на тендере есть наблюдательная командирская башня, сейчас ему там место…

Заиркутный военный городок

— Скверное дело, очень скверное, — молодой офицер присел на корточки и протянул руки к пылающему зеву буржуйки.

Михаил Вощилло замерз на пронизывающем ветру, руки же просто одубели, хоть и натянул он теплые шерстяные рукавицы. Особенно ныла правая, еще толком не залеченная лекарями. Как он ненавидел этот заснеженный, Богом забытый военный городок, в котором прозябал уже целую неделю после тяжелого ранения…

Вот уже год отвоевал штабс-капитан Вощилло с красными, хотя больше воевали русские пилоты с тем летающим хламом, что находился в русских авиаотрядах. И только в сентябре немного повезло — начальство передало их 10-му авиаотряду три потрепанных разведчика «Сопвич» и три истребителя «Ньюпор», почти новых, из расформированного французского отряда.

Французский «подарок» прошел мимо, так как был одноместным. Но Михаил был искренне рад и английскому «Сопвичу», лишь бы в небе побыть. Вот только долго летать на нем ему не пришлось — тобольское наступление белых войск оказалось злосчастным, и такой же трагической оказалась для его авиаотряда и для него лично борьба с красным аэростатом…

В первых числах октября фронт стабилизировался на Тоболе, у города Кургана — на левом берегу засели красные, а на правом спешно укреплялись малочисленные части белых. Вот тут и появился в небе советский аэростат — толстый баллон с корзиной наблюдателей, из которой позиции колчаковской армии были видны как на ладони. Но самым пакостным было то, что с «колбасы» корректировали стрельбу красного бронепоезда.

Мириться с постоянными обстрелами красных командование не могло, и 10-й авиаотряд получил приказание уничтожить зловредный аэростат. Однако приказать легко, трудно было выполнить. Дело в том, что белые не имели зажигательных пуль, а дырки от простых пуль красные техники заклеивали за несколько минут.

Бомбежки с высоты в 400 метров результата не дали — бомбы метали вручную, и потому попаданий в опущенный на землю аэростат не было. А спуститься ниже было практически невозможно — красные пулеметы ставили перед аэропланами плотный зенитный огонь.

Бесполезность атак стала ясной к 9 октября, когда половина самолетов, изодранных пулями, встала на ремонт. Вот тогда Вощилло и предложил атаковать аэростат в полной темноте, с бреющего полета. Небольшая высота повышала шансы попасть в ненавистную «колбасу» бомбой, а ночное время давало надежду на внезапность налета, который красные зенитчики могли проспать. И ровно в полночь их «Сопвич» поднялся в небо для атаки.

Летчик штабс-капитан Муромцев был опытным пилотом и точно вывел аэроплан на высоте всего двух десятков метров на воздухоплавательную стоянку. Вощилло сразу разглядел светло-желтую «тушу» аэростата и без промедления метнул бомбу.

Взрыв накрыл сам баллон и красноармейцев, которые забегали по стоянке. Муромцев вывел самолет на второй заход, и Михаил вывалил еще одну бомбу из кабины — вспышка пламени от взрыва на мгновение ослепила его. Осмелевший летчик пошел в третью атаку, и Вощилло приготовился сбросить на красных третью бомбу.

Вот только пулеметчики не зря свой хлеб ели — лоб полоснуло чем-то горячим, и тут же боль резанула правую руку. Михаил выронил бомбу, не успев поставить ее на боевой взвод. Бесцельно было надеяться, что она удачно попадет тяжелой гирькой на какую-нибудь комиссарскую голову…

Возвращение Михаил помнил плохо — истекая кровью, он пытался перевязать себя в изрешеченной пулями кабине. И потерял сознание, когда самолет коснулся колесами посадочной полосы.

Очнулся он уже в санитарной теплушке, что везла его с фронта в далекий Иркутск — туда шла поспешная эвакуация. Три недели бесконечной тряски совершенно измотали раненого офицера, и он уже подумывал о худшем, когда поезд, опередив бесконечную цепочку эшелонов, прибыл на конечную станцию. И началось не менее утомительное шестинедельное лечение в военном госпитале.