– Постой, Джованни, ты уверен?

– Послушай, либо бери, либо отказывайся. – В голосе Джованни звучало нетерпение. – Я ведь оказываю тебе услугу, не так ли? По-другому не выйдет, да я и не стану больше этим заниматься. Шурин уже собрался, сейчас он будет у тебя, так что сам ему всё и объяснишь. А мне еще надо дать знать герру Туртману. Он хочет выехать в половине одиннадцатого.

У меня оставалось около полутора часов на то, чтобы передать дела, добраться до конторы и встретить новых клиентов. Положение не из легких.

– Договорились, – сказал я и положил трубку.

Я допил вторую чашку кофе и бросил то немногое, что было со мной, в саквояж. В девять двадцать шурин Джованни постучал в дверь. Я сразу его вспомнил. Энергичный, бойкий, острый на язык… но я усомнился в том, что он прихватил с собой таблетки от несварения желудка для подверженных этому недугу англосаксов, равно как и в том, что он проявит хоть какой-то интерес к внуку Блумов. Впрочем, неважно.

Групповод не может быть кладезем всех достоинств. Мы уселись рядом на мою измятую постель, и я показал ему все маршруты тура плюс список туристов, к которому добавил краткое, но точное описание, у кого какая идиосинкразия.

Мы вместе вышли из номера, и я отправил его к портье, где ему предстояло заявить о своем статусе. Я пожал ему руку и пожелал удачного путешествия. Выходя через вращающиеся двери отеля на улицу, я чувствовал себя нянькой, бросающей своих питомцев. Совершенно особое ощущение, ведь мне еще никогда не доводилось бросать тур, как крыса бросает тонущий корабль.

Такси высадило меня на виа дель Тритоне, и не успел я войти в контору, как увидел Джованни. Сама улыбчивость, сама любезность, он разговаривал с теми, в ком я сразу распознал своих будущих клиентов. В их национальной принадлежности было невозможно ошибиться. Оба средних лет. Он – крупный, широкоплечий, с жесткими, как платяная щетка, волосами и в очках в золотой оправе. Она – с болезненным цветом лица и с волосами, взбитыми под шляпой, которая ей явно мала. По какой-то непонятной причине на ней были надеты белые носки, вступавшие в резкий контраст с темным пальто. Я подошел. Мы обменялись рукопожатием.

– Моя жена и я – страстные кинолюбители, – объявил герр Туртман, как только Джованни представил нас друг другу. – Мы любим снимать из машины во время движения. Насколько я понимаю, вы водите машину.

– Разумеется, если вы этого пожелаете, – сказал я.

– Превосходно. В таком случае мы можем сейчас же выехать.

Джованни, расплывшись в улыбке, простился с ними обоими. Затем подмигнул мне.

– Желаю приятного путешествия, – сказал он.

Мы взяли такси до того места, где стоял их «фольксваген». На крыше машины высилась груда багажа. Половину переднего сиденья тоже занимал багаж. Немцы никогда не путешествуют налегке и по дороге всегда увеличивают свое имущество.

– Вы поведете машину, – распорядился герр Туртман, – моя жена и я хотим поснимать при выезде из Рима. Выбор пути предоставляю вам, но мы бы хотели проехать через Сполето. В моем путеводителе местная соборная площадь отмечена двумя звездочками.

Я сел на место водителя, герр Туртман рядом со мной, его жена устроилась на заднем сиденье. Когда мы проезжали по мосту через Тибр, они приставили кинокамеры к глазам и водили ими из стороны в сторону, как пулеметчики на стрельбах.

Когда стрельба прерывалась – что все-таки время от времени происходило, – они обильно подкреплялись содержимым бумажных пакетов и пили кофе из термоса весьма солидных размеров. Разговаривали они мало, и продолжительное молчание вполне устраивало меня. Обгон грузовиков требовал всего моего внимания, а чтобы добраться до пункта, который я имел в виду, нам предстояло покрыть расстояние в двести пятьдесят километров.

– А сегодня ночью? – неожиданно спросил герр Туртман. – Где мы будем спать сегодня ночью?

– Мы будем спать в Руффано, – ответил я.

Он зашелестел страницами путеводителя, который держал на коленях.

– Там есть несколько памятников, отмеченных тремя звездочками, – сказал он через плечо жене. – Мы можем все их снять. Руффано нам вполне подойдет.

Было нечто закономерное и вместе с тем ироничное в том, что я покинул город, в котором родился и провел одиннадцать лет своего детства в компании одного немца, и по прошествии двадцати лет возвращаюсь в него в обществе другого. Сейчас, в марте, за окнами машины разворачивалась холмистая местность, подернутая розовато-серой дымкой, голая и бесприютная, под небом, готовым просыпаться снегом, как во Флоренции; тогда, в слепящем, знойном июле 1944 года, дороги к северу от Руффано были серыми от пыли. Военные грузовики и подводы уступали дорогу «мерседесу» коменданта, на капоте которого развевался флажок. Время от времени знавшие, кто едет в машине, вытягивались на обочине в струнку и отдавали честь, но комендант редко обращал на них внимание. И когда ему было лень, я вместо него отвечал на приветствия. Это помогало мне скоротать время в дороге, помогало забыть про тошноту и избавляло от необходимости смотреть, как моя потаскуха-мать кормит виноградом своего завоевателя. Ее глупое хихиканье вперемежку с его басистым смехом оскорбляли мое представление о достоинстве взрослого человека.

– В путеводителе сказано, что в герцогском дворце Руффано есть замечательная картина «Искушение Христа», которая до недавнего времени считалась кощунственной. Я всегда думал, что во время войны наши люди нашли ей более безопасное убежище.

Я не стал им рассказывать, что сам видел, как мой отец, хранитель дворца, и его помощники с большой осторожностью упаковали ее вместе с несколькими другими картинами и спрятали в подвалах дворца, опасаясь именно такой возможности.

В Сполето мои клиенты на скорую руку перекусили и быстро отсняли площадь и фасад собора, после чего мы двинулись дальше через Фолиньо. Наша дорога вилась между холмами, а едва видимые вдали покрытые снегом горные вершины предупреждали, что мой родной город, расположенный на высоте пятисот метров, до сих пор покоится в объятиях зимы. Посыпались первые снежные хлопья: точнее, это мы ворвались в них с юга, а здесь снег, скорее всего, шел весь день. Небо стало похожим на погребальный покров. В ущелье под нами ревела вздувшаяся от стекающих в нее горных потоков река.

Время близилось к семи, когда перед нашими глазами открылся дорогой моему сердцу вид. Едущему из Рима город предстает внезапно; увенчивая две горы, он господствует над раскинувшейся внизу долиной. Я не помнил, чтобы когда-нибудь видел его в снегу. Это было величественное зрелище. И зловещее – город словно предупреждал отважного путешественника: входи себе на беду. Как мало здесь изменилось, боже мой, как мало!..

Несмотря на кружащийся снег, герр Туртман и его жена поднесли кинокамеры к открытым окнам, что давало лучший обзор и потрафляло моему самолюбию. Я объехал долину под самыми городскими стенами, чтобы проникнуть внутрь через западные ворота, порта дель Сангве – Ворота крови.

– И правильно, – говаривал мой отец, – ведь именно через эти ворота Клаудио, наш первый герцог, вел своих пленников на смерть.

Снег окаймлял идущую вверх дорогу, толстым слоем лежал на крышах, легким покрывалом окутал деревья и, венчая белыми коронами смотровые площадки двух дворцовых башен, собор и кампанилу, превратил мой город в легенду, в сновидение. Я не ожидал увидеть такую красоту.

По виа деи Мартири я проехал к центру и притормозил на пьяцца делла Вита. Здесь тоже ничего не изменилось, только снег погрузил город в немоту, рассеяв по домам его жителей. Площадь окружали здания красноватого и желто-коричневого цвета, и от нее в разные стороны расходились пять улиц. Слепые, закрытые ставнями окна над колоннадой невидящим взглядом смотрели на мощеную мостовую. Магазины были закрыты. Я увидел их такими, какими запомнил. Книжная лавка, аптека. Подавляющий своими размерами «Отель деи Дучи», куда меня в детстве по воскресеньям приводили на второй завтрак. Потом, когда здесь разместилась штаб-квартира коменданта, вход закрыли. Тогда перед дверью стояли охранники – либо по стойке «смирно», либо переминаясь с ноги на ногу. К тому месту, где я припарковал «фольксваген» герра Туртмана, в то время подъезжали машины штабистов, мотоциклы курьеров. Волны сдерживаемой более двадцати лет памяти снесли преграду и захлестнули меня.