По выражению, мелькнувшему в ее глазах, можно было догадаться, что он делает не только это. Я галантно вернул ей взгляд. Из соображений вежливости мы по-прежнему оставались заговорщиками.

– Документы при вас? – спросила она, вставая из-за стола.

Я похлопал рукой но нагрудному карману:

– Всегда при мне.

– Отлично. А теперь до свидания.

– До свидания, синьорина. И благодарю вас.

Она вышла на улицу и скрылась. Я еще раз взглянул на визитную карточку. Карла Распа. Имя ей подходило. Твердое, как ноготь, и с мягкой серединой, как неаполитанское мороженое. Мне стало жаль библиотекаря Джузеппе Фосси. Однако для меня это могло быть выходом на две-три недели. Конечно, не работа. Возможно, одно зависит от другого, но об этом пока можно не думать.

Я расплатился и с саквояжем в руке вышел на улицу, чувствуя себя улиткой, на которую навалился весь мир; затем перешел улицу, чтобы узнать, можно ли наконец войти в церковь Сан-Чиприано. На сей раз она была открыта. Я вошел внутрь.

Запах церкви, как прежде запах дворца, вернул меня в прошлое. Здесь меня охватили воспоминания, хоть и не такие острые, но более мрачные, приглушенные, – воспоминания о воскресных и праздничных днях, связанных с необходимостью хранить молчание, с беспокойством и страстным желанием вырваться наружу. Церковь Сан-Чиприано напомнила мне не о благочестивых чувствах, не о молитвах, а лишь об остром ощущении моей незначительности и одиночества в толпе взрослых, монотонном голосе священника, руке Альдо на моем локте и желании писать.

Кроме ризничего, который возился со свечами в большом алтаре, в церкви никого не было, и я, инстинктивно передвигаясь на цыпочках, прошел в левый придел. Ризничий продолжал заниматься своим делом, и от главного алтаря до меня долетали глухие звуки. Я нашел выключатель и зажег в приделе свет. Свет упал на алтарь. Неудивительно, что в детстве меня пугала фигура в саване, лицо, с которого спадали льняные покровы, глаза, что в ужасе смотрели на Господа. Теперь я понимал: картина эта далеко не шедевр. Написанный во времена, когда в моде были мученическое выражение лица и экзальтированные жесты, воскрешенный Лазарь казался мне, взрослому человеку, гротеском. Но Мария, в молитвенном экстазе склонившаяся на переднем плане картины, была все той же Мартой, все той же сгорбленной женщиной на паперти в Риме.

Я выключил свет и вышел из придела. Две ночи назад во сне я был еще ребенком с пылким воображением. Теперь наваждение рассеялось; воскресший Лазарь потерял надо мной власть.

Когда я выходил из левого придела, ризничий заметил меня и, шаркая ногами, двинулся мне навстречу. И вдруг меня осенило.

– Извините, – сказал я, – записи о крещении хранятся здесь, в церкви?

– Да, синьор, – ответил ризничий, – записи в ризнице. Приблизительно с начала века. Что до более ранних, то они хранятся в пресвитерии.

– Нельзя ли мне посмотреть записи за 1933 год?

Ризничий нерешительно пробормотал что-то о том, что священника нет в церкви. Я сунул ему в руку банкноту и объяснил, что в Руффано я проездом, едва ли вернусь снова и хочу посмотреть запись о крещении одного родственника. Он уже не возражал и предложил мне пройти с ним в ризницу.

Я молча ждал, пока он искал нужную книгу. Меня окружала атмосфера святости. На крючках висели стихари и епитрахили. Все было пропитано слабым запахом ладана и мастики. Наконец ризничий подошел ко мне с книгой в руках.

– Здесь у нас записи с 1931 по 1935 год, – сказал он. – Если вашего родственника крестили в Сан-Чиприано, то его имя должно быть здесь.

Я взял книгу и раскрыл ее. Это было похоже на перелистывание страниц прошлого. Сколько же здесь моих родственников, родившихся и крестившихся в Руффано! Теперь они выросли и рассеялись по свету, а может быть, по-прежнему живут здесь, в городе, – владельцы магазинов, мелкие чиновники, но в этой книге они – младенцы, всего несколько дней от роду…

Я нашел тринадцатое июля, день моего рождения. А вот и запись о моем крещении, через две недели, в воскресенье: «Армино. Сын Альдо Донати и Франчески Росси. Крестные родители: Альдо Донати – брат, Федерико Поненти, Эда Поненти». Я совсем забыл, что Альдо, которому в то время еще не исполнилось девяти лет, был моим восприемником. Он написал свое имя круглым детским почерком, но в нем уже чувствовалось гораздо больше индивидуальности, чем в безликих росчерках моих кузенов. Если не ошибаюсь, они жили в Анконе. Я зримо представил себе всю картину. Первое причастие. В устремленном на меня взгляде Альдо – угроза вечной кары, если я по неуклюжести выроню гостию из раскрытого рта.

– Вы нашли нужную запись? – спросил ризничий.

– Да, – ответил я. – Она здесь.

Я закрыл книгу и отдал ему в руки. Он поставил ее обратно в шкаф, в длинный ряд таких же томов.

– Подождите, – попросил я. – У вас есть записи за двадцатые годы?

– Двадцатые, синьор? За какой именно?

– Дайте подумать. Пожалуй, за двадцать пятый.

Он снял с полки другой том:

– Здесь с двадцать первого по двадцать пятый.

Я взял книгу и раскрыл ее на ноябре. Семнадцатое ноября. День рождения Альдо. Эта дата всегда имела для меня особое значение. Даже в Генуе, когда осенним утром я смотрел на календарь, висевший в нашей конторе, ноябрь семнадцатого дня был для меня едва ли не священным.

Странно… Наверное, Альдо был болезненным младенцем – его крестили в самый день его появления на свет. «Альдо. Сын Альдо Донати и Франчески Росси. Крестные родители: Альдо Донати – отец, Луиджи Спека, Франческа Росси».

Кто такой Луиджи Спека? Я ничего о нем не знал. Что-то подсказывало мне, что не знал и Альдо. И почему двойная запись?

– Скажите, – обратился я к ризничему, – вы когда-нибудь слышали, чтобы ребенка крестили дважды?

Он покачал головой:

– Нет, синьор. Правда, если ребенок был болен и родители опасались, что он умрет, то могло случиться, что его крестили в день рождения, а потом, когда он окреп, церемонию повторили. Синьору еще нужна книга?

– Нет, – ответил я, – возьмите.

Я подождал, пока ризничий поставит книгу в шкаф и повернет ключ, потом вышел на солнечный свет, перешел пьяцца делла Вита и зашагал по виа Россини. Странно, что Альдо крестили два раза. Если бы мы знали эту историю, Альдо непременно извлек бы из нее пользу. Я живо представил себе, как он говорит мне: «Я получил двойное благословение». Конечно, Марта знала все про это крещение… Размышляя об этом, я снова вспомнил косого сапожника и оглянулся, ища глазами его мастерскую, которая находилась где-то поблизости, на левой стороне улицы. А вот и она… Но больше, солиднее, с рядами выставленной на продажу обуви. Нет и в помине перевернутых вверх подошвами туфель – знака того, что здесь занимаются починкой. Над дверью – другое имя. Должно быть, мой утренний знакомец, косоглазый Джиджи, отошел от дел и поселился по соседству с часовней. Только он да его сестра, если она еще жива, могли что-нибудь знать о Марте, но я не имел ни малейшего представления, как к нему подойти, не назвав себя.

Так же обстояло дело и с супругами Лонги из «Отеля деи Дучи». Проще всего вернуться и сказать: «Вчера вечером я хотел вам сказать, что я младший сын Альдо Донати. Помните моего отца, хранителя герцогского дворца?» Даже дряблое лицо синьоры после первого потрясения расплылось бы в улыбке. И затем: «Вы не помните Марту? Что с Мартой?»

Но всякий, кто, как я, возвращается из прошлого, должен оставаться безымянным. Одному и втайне мне, возможно, и удастся разобраться в его хитросплетениях – но только одному и втайне.

Второй раз за этот день я прошел мимо герцогского дворца и, свернув налево, вскоре оказался на виа деи Соньи. Мне хотелось взглянуть на наш старый дом при свете дня. Снег здесь, как и везде в Руффано, растаял, и солнце, наверное, все утро заливало дом – окна второго этажа были распахнуты. Когда-то там была спальня наших родителей: в раннем детстве – мое святилище, позднее – комната, которую надо избегать.