– Ну? – спросил герр Туртман, пристально глядя на меня.

Я отвел взгляд от галереи, от пустой скамьи и повернул налево, в тронный зал. О господи… этот затхлый, тяжелый запах, вобравший в себя воспоминания о минувших веках, старинных распрях, о давно умерших герцогах и герцогинях, придворных, пажах… Запах сводчатых потолков, желто-коричневых стен, пыльных гобеленов.

Я вошел в знакомую комнату, и мертвые окружили меня. Не только призраки истории, к которым я привык с детства: безумный герцог Клаудио и его брат, возлюбленный Карло, милостивая герцогиня с дамами своей свиты, – но и мои собственные мертвые. Отец, показывающий дворец историкам, приехавшим из Рима или Флоренции, Марта, шикающая на меня за то, что я говорю слишком громко и мешаю знаменитым гостям. И Альдо, прежде всего Альдо. На цыпочках, с пальцем, приложенным к губам.

– Он ждет!

– Кто?

– Сокол… Ждет, чтобы схватить тебя в когти и унести с собой.

У меня за спиной послышались голоса. Группа молодых людей, конечно студентов, в сопровождении женщины-лектора ввалилась в тронный зал, сразу заполнив его шумом и гамом. Даже Туртманы немного забеспокоились. Кивком головы я предложил им перейти в приемную. Одетый в форму гид, почуяв возможность щедрого вознаграждения, сдержал зевоту и подошел к моим клиентам. Он кое-как говорил по-английски и принял моих немцев за «варваров».

– Заметьте, – сказал он, глядя на потолок, – потолок очень отличный. Реставрирован Толмео.

Я оставил Туртманов на него и осторожно выскользнул из комнаты. Не задерживаясь в апартаментах герцогини, я направился к Комнате херувимов и спальне герцога. Посетителей там не было. В дальнем углу на подоконнике дремал служитель.

Здесь мало что изменилось. Дворцы, в отличие от людей, выдерживают натиск времени. Только картины сменили места; их извлекли из подвалов, где они обрели пристанище на годы войны, и развесили, в чем я нехотя признался себе, более удачно, чем при моем отце. Развесили более правильно – там, где на них играет свет. «Мадонна с младенцем», любимая картина моей матери, уже не висела на стене, а стояла на мольберте, одинокая в своем безмятежном великолепии. Унылые мраморные бюсты, которые когда-то тянулись вдоль стен, исчезли. Теперь ничто не отвлекало внимания от «Мадонны». Служитель открыл глаза. Я подошел к нему.

– Кто здесь главный хранитель? – спросил я.

– У нас нет главного хранителя, – ответил он. – Дворец находится в ведении художественного совета Руффано, то есть – герцогские покои, картины, гобелены и верхние помещения. Библиотекой, что на первом этаже, пользуются сотрудники и студенты университета.

– Благодарю вас, – сказал я.

Я отошел, прежде чем он успел обратить мое внимание на танцующих херувимов, которые украшали камин. Было время, когда я каждого из них знал по имени. Я вошел в герцогскую спальню, инстинктивно ища глазами «Искушение Христа», про которое герр Туртман говорил своей фрау. Картина по-прежнему висела на стене. Никакой художественный совет не смог бы установить ее на мольберт.

Несчастный Христос, или несчастный Клаудио, каковым с откровенной прямотой изобразил его художник… В рубашке шафранового цвета стоял он, опершись рукой о бедро и устремив взор в никуда – разве что на крыши своего воображаемого мира, который мог бы принадлежать ему, если бы он поддался на искушение. Дьявол в обличье друга и советчика нашептывал ему свои речи. Розовеющее за его спиной небо предвещало ликующий рассвет. Руффано спал, готовый встрепенуться, восстать ото сна и исполнить его приказания.

«Все это дам Тебе, если падши поклонишься мне».

Я совсем забыл, что глаза Христа были мертвенно-бледны, как и его золотистые волосы, и что пряди, обрамлявшие лицо, походили на тернии.

У меня за спиной послышались голоса. Туртманы и их лишенный дара убеждения гид, студенты и женщина-лектор настигли меня. Я незаметно вышел в приемную, так как понимал, что преследующие меня болтуны не только застрянут перед картиной, от которой я отошел, но и пройдут направо – осмотреть кабинет герцога и часовню. Сунув в руку гида несколько сотен лир, Туртманы, возможно, даже получат разрешение осмотреть винтовую лестницу, ведущую в башню.

Потайной ход из приемной вел во вторую башню. К ней поднималась такая же винтовая лестница, но во времена моего отца она считалась очень ненадежной.

Туристов, которые не боялись растянуть мышцы и не страшились головокружения, проводили в правую башню через гардеробную герцога.

Я подошел к стене и приподнял край гобелена, скрывавшего дверь. Вход был на месте, и из замка торчал ключ. Я повернул его, и дверь отворилась. Передо мной была лестница, которая, кружась, поднималась к башне, подо мной спуск – более трехсот сбегавших в пропасть ступеней. Кто и когда в последний раз поднимался по этой лестнице, подумал я. Испещренная дохлыми мухами паутина затягивала маленькое окно в свинцовом переплете. Давний страх и еще более давнее очарование охватили меня. Готовясь к подъему, я положил ладонь на холодную каменную ступеньку.

– Кто там? По этой лестнице нельзя подниматься!

Я оглянулся через плечо. Служитель, которого я оставил спящим в Комнате херувимов, пристально смотрел на меня, подозрительно прищурив глазки-бусинки.

– Что вы здесь делаете? Как вы сюда попали? – спросил он.

Мне стало неловко, я чувствовал себя так же, как когда-то в детстве. За такие проступки отец отправлял меня спать без ужина, и, если Марте не удавалось украдкой что-нибудь принести в спальню, приходилось засыпать на голодный желудок.

– Извините, – сказал я. – Я случайно заглянул за гобелен и увидел дверь.

Он пропустил меня обратно в комнату. Затем закрыл дверь, повернул ключ в замке и поправил гобелен. Я дал ему пятьсот лир. Смягчившись, он показал на соседнюю комнату:

– Папская комната. За стеной бюсты двадцати пап. Все очень интересные.

Я поблагодарил его и вышел, бросая беглые взгляды на керамику и каменные барельефы. В этих комнатах было четкое эхо, и в них хорошо было прятаться. Я спустился по парадной лестнице, прошел через двор, затем по коридору и вышел на улицу. Закурил сигарету, прислонился к колонне собора и стал ждать своих клиентов. Ко мне подошел продавец почтовых открыток со своим товаром, я отмахнулся от него.

– Когда начнется вторжение? – спросил я.

– Если погода наладится, то со дня на день, – ответил он. – Муниципалитет делает все, чтобы внести Руффано в туристические маршруты, но мы плохо расположены. Те, кто едет на побережье, предпочитают прямой путь. С этим товаром приходится рассчитывать только на студентов.

Он перебрал несколько почтовых открыток и маленьких велосипедных флажков с гербом Мальбранче-Сокола.

– И много их?

– Студентов? Говорят, больше пяти тысяч. Многие приезжают только на занятия, в городе не хватает квартир. И всё за последние три года. Пожилые люди ворчат: место, мол, портят, от студентов много шума и все такое. Так они же молодые, как иначе? И для торговли неплохо.

Значит, прием в университет удвоился, возможно, даже утроился. Как мне помнилось, раньше студенты не доставляли такого беспокойства. В детстве я думал, что все они учатся, чтобы стать учителями.

Мой осведомитель неторопливо пошел дальше. Куря в ожидании Туртманов, я впервые за многие месяцы, даже годы, вдруг почувствовал, что мне некуда спешить. Я работал без расписания, на площади меня не ждал автобус от «Саншайн Турз».

Под жарким солнцем снег быстро таял. Вокруг фонтана наперегонки бегали дети. К двери булочной напротив подошла старуха с вязаньем в руках. Во дворец вошли еще несколько групп студентов.

Я поднял глаза на сокола, распростершего крылья над парадной дверью дворца. Прошлой ночью под покровом снега он, казалось, таил угрозу и предупреждение для всех нарушителей его спокойствия. Он и утром оставался хранителем дворцовых стен, но теперь в разлете его крыльев читалась гордая свобода.

Колокол на кампаниле собора глухо пробил одиннадцать раз. Едва раздался последний удар, как Туртманы энергично хлопнули дверцей «фольксвагена». Они подошли незаметно и теперь торопились продолжить путь.