Работа затягивала меня, так же, как и его. Но все же у нас было довольно свободного времени и средств, чтобы предаваться любимому занятию — скалолазанию. Современные альпинисты с их экипировкой и научными методами подготовки, конечно бы, посчитали наши походы любительскими. Но я рассказываю об идиллических временах перед Первой мировой войной и, вспоминая их, убеждаюсь, что они и были такими. В нас не было ничего от профессионалов. Два молодых человека цеплялись руками и ногами за выступающие камни в Камберленде и Уэльсе, а потом, обретя какой-то опыт, рискнули на восхождения в Южной Европе.

Со временем мы стали менее безрассудными, научились предсказывать погоду и относиться к горам с уважением — не как к противнику, которого хотели победить, а как к союзнику, которого следовало переиграть. Мы шли в горы не из жажды опасности, а из стремления добавить новый пик к списку покоренных. Нами двигало чувство, потому что мы любили вершину, которую завоевывали.

Настроение горы меняется быстрее и разнообразнее, чем у любой из женщин. Она доставляет радость, пугает, дает великий покой. Нельзя объяснить, что заставляет человека идти на вершины. В древности это, быть может, было желание достигнуть звезд. Сегодня любой, купивший билет на самолет, способен ощутить себя властелином неба. Но у него не будет скал под ногами, он не ощутит воздуха на лице, не познает тишины, которая бывает только в горах.

Когда я был молод, лучшие дни я провел в горах. И не потому, что так велика была потребность растратить энергию, занять чем-то все свои помыслы.

Нас пьянило ощущение, возникавшее пред ликом неба, которое мы называли горной лихорадкой. Виктор и я. Обычно Виктор приходил в себя первым. Он озирался вокруг, тщательно и методично продумывал спуск, в то время, как я был все еще во власти мечты, затерянный во сне, который не мог понять. Мы испытали свою выносливость, вершина была наша, но всегда оставалось еще нечто неуловимое, что я жаждал покорить и что ускользало от меня. Что-то подсказывало мне, что в этом виноват я сам. Это были хорошие дни. Лучшие дни, какие я только знавал.

Однажды летом, вскоре после моего возвращения из деловой поездки в Канаду, я получил от Виктора ужасно взволнованное письмо. Он обручился, и свадьба его была уже скоро. Она — милейшая девушка из всех, что он знал, и Виктор просил меня стать его шафером. Я ответил ему, как принято в подобных случаях, выражая восхищение и желая всяческого счастья. Сам убежденный холостяк, я считал его очередным потерянным другом, погрязшим в семейной жизни.

Невеста была родом из Уэльса и жила по ту сторону границы, как раз напротив поместья Виктора в Шропшире.

«Можешь ли поверить, — писал он во втором письме, — она никогда не поднималась даже на Сноудон![3] Придется мне взять ее образование в свои руки».

Трудно сказать, что мне понравилось бы меньше, чем перспектива тянуть за собой на какую-нибудь гору необученную девицу.

В третьем письме Виктор объявлял о своем и ее прибытии в Лондон, о суматохе и приготовлениях к свадьбе. Я пригласил их обоих к обеду. Не знаю, что я ожидал увидеть. Наверное, невысокую коренастую девушку с темными волосами и симпатичными глазами. И конечно уж, не ту красавицу, которая, подойдя ко мне и протянув руку, сказала:

— Я Анна.

В те времена, перед Первой мировой войной, девушки не пользовались косметикой. Анна не красила губы, и ее золотые волосы спадали крупными локонами. Помню, как я уставился на нее, разглядывая ее невероятную красоту, и довольный Виктор рассмеялся и сказал:

— Ну что я тебе говорил!

Мы сели обедать и вскоре все трое почувствовали себя непринужденно и свободно болтали. В характере Анны была некоторая сдержанность, придававшая ей очарование. Но поскольку она знала, что я лучший друг Виктора, я почувствовал, что принят, что в придачу к ее жениху понравился и я.

Конечно же, Виктор счастлив, сказал я себе, а все мои сомнения по поводу их свадьбы при виде Анны рассеялись.

Раз мы собрались с Виктором, разговор неизбежно обратился к горам и скалолазанию, прежде чем обед дошел до половины.

— Вы собираетесь замуж за человека, который без ума от гор, — сказал я Анне. — А, между тем, сами не поднялись ни разу даже на свой Сноудон.

— Да, ни разу, — подтвердила она.

Неуверенность в ее голосе удивила меня. Она чуть нахмурилась, и тень мелькнула в ее удивительных глазах.

— Почему? — спросил я. — Это уж почти преступление — быть родом из Уэльса и ничего не знать о своей самой высокой горе.

— Анна боится, — вмешался Виктор. — Каждый раз, когда я предлагаю ей сходить в горы, она находит отговорку.

Девушка быстро повернулась к нему.

— Нет, все не так, Виктор. Ты не понимаешь. Я не боюсь лазить.

— Тогда в чем же дело? — спросил он и сжал ее руку.

Я видел, насколько он ей предан, понимал, какое счастье их, должно быть, ожидало. Анна изучающе взглянула на меня, и вдруг я инстинктивно понял, что она скажет в следующую секунду.

— Горы требуют слишком многого. Приходится отдавать им все. И таким людям, как я, разумнее держаться от них подальше.

Я понял, что она имела в виду. По крайней мере, мне так показалось. Но поскольку я видел, как они любили друг друга, то подумал, что было бы хорошо, если бы у них появилось общее увлечение. А для этого ей нужно было лишь преодолеть свой страх.

— Просто чудесно, — воскликнул я. — Ведь у вас самый верный подход к скалолазанию. Разумеется, этому занятию приходится отдавать всего себя, но вдвоем вы все преодолеете. А Виктор не позволит замахнуться на то, что вам не под силу. Он осторожнее, чем я.

Анна улыбнулась и освободила руку.

— Какие вы оба упрямые, — сказала она. — Просто не хотите понять. Я родилась в горах и знаю, что говорю.

В это время к столу подошел наш общий знакомый, его представили Анне, и разговор о горах больше не возобновлялся.

Недель через шесть они поженились, и не было невесты прелестнее, чем Анна. Виктор был бледен и нервничал, и я подумал, какая ответственность ложилась на его плечи: он должен был сделать эту девушку счастливой.

Я часто видел ее в те шесть недель, пока они были обручены. И, хотя Виктор и не подозревал об этом, влюбился в нее так же сильно, как и он. Меня притягивало в ней не природное обаяние и даже не ее красота, а их соединение, ее какое-то внутреннее сияние. Размышляя об их будущем, я опасался только, что Виктор может оказаться для нее уж слишком шумливым, слишком беспечным и веселым — он был человеком открытой души и простым по характеру — и тогда она скорее всего замкнется в себе. Они были красивой парой. И наблюдая, как молодожены уезжают с приема, который давала престарелая тетка Анны, поскольку у нее не было родителей, я предавался сентиментальным мечтам о том, как буду гостить у них в Шропшире и как стану крестным их первенца.

Вскоре после их свадьбы дела потребовали моего отъезда. И только в декабре я получил весточку от Виктора, который приглашал меня на рождество.

Я с радостью принял приглашение.

К тому времени они были женаты около восьми месяцев. Виктор выглядел здоровым и счастливым, а Анна казалась красивее, чем прежде. Я почти не в силах был отвести от нее глаз. Они радушно приняли меня, и я настроился, что проведу безмятежную неделю в прекрасном старом доме Виктора, который хорошо знал еще по прежним приездам. Определенно, их брак оказался удачным, как я и предвидел. А если до сих пор еще не предполагалось появление наследника, то впереди для этого было достаточно времени.

Мы гуляли по поместью, охотились, по вечерам читали и представляли собой согласное трио.

Я заметил, что Виктор приспособился к сдержанной натуре Анны, хотя этим словом вряд ли можно определить то спокойствие, которое было поистине ее даром. Покой, — пожалуй, более точное слово, — поднимался из глубины ее души и создавал особую атмосферу во всем доме. В нем и раньше всегда было приятно останавливаться — в его беспорядочно разбросанных комнатах с высокими потолками и окнами со средником. Но теперь ощущение покоя как бы сгустилось, сделалось глубже. Каждая комната, казалось, была наполнена каким-то странным задумчивым молчанием, которое, на мой взгляд, было притягательнее и значительнее тишины, царившей здесь в прежние годы.