Она протянула руку за его чашкой и блюдцем и поставила их в раковину, потом вытерла ребенку рот рукавом джемпера.
— А теперь, мистер Симс, что бы вы предпочли сначала — лечь в постель или писать портрет Джонни?
Он уставился на нее. Лечь в постель? Правильно ли он расслышал?
— Простите, не понял? — переспросил он.
Она стояла, терпеливо ожидая, когда он двинется с места.
— Как скажете, мистер Симс, — произнесла она. — Мне все равно. Я к вашим услугам.
Он почувствовал, как его шея медленно краснеет и краска приливает к лицу и лбу. Нет, тут все ясно, и недвусмысленная полуулыбка, и резкий кивок головы в сторону спальни не оставляют и тени сомнения. Эта несчастная девочка делает ему определенное предложение. Видимо, она считает, что он действительно рассчитывает… хочет… Это просто ужасно.
— Моя дорогая мадам Кауфман, — начал он (обращение «мадам» звучало как-то лучше, чем «миссис», и больше подходило для иностранки), — боюсь, тут какая-то ошибка. Вы меня не так поняли.
— Пожалуйста? — спросила она, озадаченная, а затем снова попыталась улыбнуться. — Не надо бояться. Никто не придет. А Джонни я привяжу.
Как нелепо. Привязать этого маленького мальчика… Вряд ли его слова могли дать повод столь неверно истолковать ситуацию. Однако, если он обнаружит свое вполне естественное негодование и уйдет из этого дома, рухнет весь его план, его прекрасный план, и придется начинать все сначала где-нибудь в другом месте.
— Это… это чрезвычайно любезно с вашей стороны, мадам Кауфман, — сказал он. — Я высоко ценю ваше предложение, столь великодушное. Но к несчастью, дело в том, что вот уже много лет я совершенно неспособен… старая военная рана… Я давно уже вынужден исключить все это из своей жизни. Все силы я вкладываю в свое искусство, в живопись, я поглощен ею. Вот почему я так обрадовался, найдя этот уединенный уголок, ведь теперь все в корне изменится. И если мы хотим стать друзьями…
Он подыскивал слова, чтобы выйти из неловкого положения. Она пожала плечами, и на лице ее не отразилось ни облегчения, ни разочарования. Как будет, так будет.
— Хорошо, мистер Симс, — сказала она. — Я подумала, может быть, вы одиноки. Я-то знаю, что такое одиночество. И потом, вы так добры. Если когда-нибудь вы почувствуете, что вам бы хотелось…
— О, я сразу же скажу вам, — быстро перебил он ее. — Непременно. Но увы, боюсь, что… А теперь — за работу, за работу! — И он снова улыбнулся, подчеркнуто засуетившись, и открыл дверь кухни. Слава богу, она застегнула джемпер, который начала было так угрожающе расстегивать. Она сняла ребенка со стула и приготовилась следовать за Фентоном.
— Я всегда мечтала посмотреть, как работает настоящий художник, — сказала она, — и — о чудо! — мне повезло. Джонни оценит это, когда станет старше. Как и куда мне пристроить его, мистер Симс? Поставить или посадить? Какая поза будет лучше?
Нет, это уж слишком! Из огня да в полымя. Фентон дошел до белого каления. Эта женщина просто хочет его извести! Боже упаси, чтобы она тут околачивалась. Уж если придется возиться с этим противным мальчишкой, нужно по крайней мере отделаться от его матери.
— Поза не имеет никакого значения, — сказал он запальчиво. — Я не фотограф. И уж чего я совсем не выношу, так это когда смотрят, как я работаю. Посадите Джонни сюда, на стул. Надеюсь, он будет сидеть смирно?
— Я привяжу его, — сказала она, и, пока она ходила на кухню за ремешком, он задумчиво смотрел на холст на мольберте. С ним нужно что-то сделать, это ясно. Опасно оставлять холст чистым, она не поймет и заподозрит, что тут что-то неладно. Может быть, даже повторит свое ужасное предложение, сделанное пять минут назад…
Он взял один-два тюбика и выдавил немного краски на палитру. Сиена натуральная… Неаполитанская желтая… Хорошие названия им дают. Они с Эдной были в Сиене,[11] когда только поженились. Он вспомнил кирпичные стены розовато-ржавого цвета и площадь — как же называлась эта площадь? — где устраивались знаменитые скачки. Неаполитанская желтая. Они никогда не бывали в Неаполе. Увидеть Неаполь и умереть.[12] Жаль, что они не так уж много путешествовали. Ездили они всегда в одно и то же место, в Шотландию, ведь Эдна не любит жару. Лазурь… Вызывает ли она мысли о темно-синем или светло-голубом? Лагуны в Южных морях и летучие рыбы. Как празднично выглядят пятнышки красок на палитре…
— Вот так… будь умницей, Джонни. — Фентон поднял глаза. Женщина привязала ребенка к стулу и потрепала по головке. — Если вам что-нибудь понадобится, только позовите, мистер Симс.
— Благодарю вас, мадам Кауфман.
Она на цыпочках вышла из комнаты, осторожно прикрыв дверь. Художнику нельзя мешать, художника надо оставить наедине с его произведением.
— Па, — сказал вдруг Джонни.
— Сиди смирно, — резко приказал Фентон. Он разламывал пополам кусок угля, так как читал где-то, что художники сначала рисуют голову углем. Держа отломанный кусок между пальцами и поджав губы, он нарисовал на холсте круг, похожий на полную луну. Затем он отступил назад и полуприкрыл глаза. Странно, этот круг похож на лицо без черт… Джонни следил за ним, широко раскрыв глаза. Фентон понял, что нужен гораздо больший холст, так как на том, что стоит на мольберте, поместится только голова ребенка. Вышло бы гораздо эффектнее, если бы на холсте была голова и плечи, потому что в этом случае он мог бы использовать берлинскую лазурь, чтобы написать синий свитер ребенка.
Он заменил первый холст другим, побольше. Да, этот размер гораздо лучше. Теперь снова контур лица… глаза… две маленькие точки — нос, небольшая щель — рот… две черточки — шея, и еще две линии, изогнутые почти под прямым углом, как вешалка, — плечи. Самое настоящее лицо, человеческое лицо — правда, пока еще не совсем лицо Джонни, но дайте срок. Теперь важно нанести на холст краски. Он лихорадочно выбрал кисть, окунул ее в скипидар и масло и затем, осторожно касаясь лазури и белил, чтобы смешать их, нанес смесь на холст. Яркий цвет, мерцающий и искрящийся от избытка масла, казалось, пристально глядит на него с холста, требуя добавки. Правда, этот синий отличается от цвета свитера Джонни, ну и что? Осмелев, он добавил еще краски и размазал ее, и теперь, когда синий был нанесен отчетливыми мазками на всю нижнюю часть холста, он как-то странно волновал. Синий цвет подчеркивал белизну лица, нарисованного углем, и оно выглядело теперь как настоящее. Оказывается, кусок стены за головой ребенка, который был всего лишь обычной стеной, когда Фентон впервые вошел в комнату, определенно имеет свой цвет — розовато-зеленый. Он хватал тюбик за тюбиком и выдавливал краски. Так как не хотелось портить кисть с синей краской, он выбрал другую… черт возьми, эта жженая сиена похожа вовсе не на ту Сиену, в которой он был, а скорее на грязь. Надо ее стереть, нужны тряпки — что-нибудь, что не испортит… Он быстро подошел к двери.
— Мадам Кауфман, — позвал он. — Мадам Кауфман! Не могли бы вы найти мне какие-нибудь тряпки?
Она явилась немедленно, разрывая на ходу какое-то нижнее белье на тряпки, и он выхватил их и стал счищать противную жженую сиену с кисти. Обернувшись, он увидел, что она украдкой смотрит на холст.
— Не надо! — закричал он. — Никогда нельзя смотреть на работу художника, когда он ее только начал, — ведь это черновой набросок!
Получив резкий отпор, она отступила.
— Простите, — сказала она и затем неуверенно добавила: — Это очень современно, не так ли?
Он пристально посмотрел на нее, потом перевел взгляд на холст, с холста — на Джонни.
— Современно? — переспросил он. — Конечно, современно. А как вы себе это представляли? Вот так? — Он указал кистью на жеманно улыбающуюся мадонну над камином. — Я иду в ногу со временем. Так я вижу. А теперь позвольте мне продолжать.
На одной палитре уже не хватало места для всех красок. Слава богу, он купил две. Он начал выдавливать краски из остальных тюбиков на вторую палитру и смешивать их, и теперь это было самое настоящее буйство красок — закаты, каких никогда не бывало и которых никогда не видали. Венецианская красная — не Дворец дожей, а маленькие капли крови, которые горят в мозгу и не должны пролиться, цинковые белила — чистота, а не смерть, желтая охра… желтая охра — это жизнь во всем изобилии, это обновление, это весна, это апрель в каком-то ином времени, в каком-то ином месте…
