– Эй, парень, – в тишине трюма вновь послышался голос Сильвио, на этот раз именно к Мартину и обращавшегося. – А тебято за что в дальние страны спровадили?

– Ни за что, – вздохнув, отозвался подросток. – Право же, ни за что – даже и сам не знаю.

– Так ты самто из Барселоны? – не отставал настырный Головешка.

Парень отвечал односложно:

– Из Барселоны, да. Ну и в Жироне жил когдато.

– А чем занимался?

– Да так, работал… карманы пришивал.

– Карманы? – вступил в разговор Рамон. – А у какого портного?

– У дядюшки Жульерма, близ церкви Святой Марии Морской.

– А я на стройке работал, – Рамон со скрипом потянулся и смачно зевнул. – Каменщиком. Собор Святой Эулалии строил.

– Поди, цемент воровал да кирпичи? – ехидно подначил Сильвио. – Этот собор уж лет четыреста строят и еще столько же будут – с такимито работниками.

Головешка был не так уж неправ – и в самом деле, тот еще долгострой был этот собор Святой Эулалии. Начали в конце тринадцатого века, а закончили аккурат к открытию Международной выставки 1888 года!

Рамон негромко заворчал про себя, видать, обиделся, Сильвио еще попытался было разговорить Мартина, да вмешался Деревенщина: жутко на всех рявкнул да сказал:

– Ша! Поспать дайте, ироды.

И впрямь, неплохо было бы сейчас и поспать – за деньто утомились изрядно.

Все уснули сразу – даже прикрикнувший на остальных Деревенщина Гонсало Санчес. Ни беготня да вопли на верхней палубе, ни гром якорной цепи никому вовсе не помешали, да и Гонсалото выступал просто так, для порядку. Проснулись узники утром, не сами – разбудили.

– А ну вылазь, сволочье! Освобождай место.

Несколько обескураженных таким поворотом дела ссыльных вывели на палубу, поместив на их место в трюм человек тридцать черных эбонитовоблестящих рабов – по большей части крепких молодых мужчин, впрочем, попадались и тощие подростки, и испуганные, с глазами, как у газели, женщины.

Похожий на смесь бульдога и таксы боцман Гильермо, кроме того, что исполнял обязанности канонира, еще оказался и неплохим кузнецом, ловко перековав новоприобретенных узников – на этот раз уже черных.

– А вы что вылупились? – обернувшись прикрикнул он на ссыльных. – Работы нет? Сейчас я вам найду, потом не говорите, что не слышали.

В этот день Громова и его сотоварищей особо не гоняли – и сам капитан, и вся его команда, исключая вахтенных, напилась в стельку, празднуя удачную сделку. Конечно же, сделку, люди Якоба Пинеды вовсе не устраивали лихого набега на местные селения с целью захвата рабов, о нет – живой товар они по дешевке купили у какогонибудь местного негритянского царька… купили или, скорей, обменяли на тот же ром или дешевые стеклянные бусы. И теперь праздновали, да так, что от лихих песен и ругани, казалось, трещали шпангоуты!

Резко изменив курс, «Святая Эулалия» пенила бурные воды Атлантики.

– Лайлала, лайлала, ла! – орали матросы во главе со своим капитаном.

Громов, нынче вместе со всеми переселенный на палубу, так и не смог сомкнуть глаз, всё чудилось, будто поют порусски чтото наподобие «В флибустьерском темносинем море бригантина поднимает паруса». И почему слово «бригантина» всегда ассоциировалось с романтикой? Вон, «Святую Эулалию» взять – дааа… Романтики хоть отбавляй, особенно – учитывая живой товар в трюме.

И начались нудные дни плавания, слава богу, без особых штормов – так, пару раз потрепало, но «сэр Якоб» при всех его гнусных недостатках оказался опытным капитаном. Во время шторма трудились как проклятые все, включая не только команду и ссыльных, но и пассажиров: тянули по команде боцмана разного рода веревки и тросы – бегучий такелаж, а наиболее шустрые – «висельник» Громов, Головешка, Мартин Пташка – уже и забирались на ванты, слава богу, не сорвались – Андрей както вовремя ухватил за шкрябень Мартина.

На протяжении недели ветра дули свежие и даже слишком, корабль швыряло, словно щепку, правда, морской болезнью почти никто не страдал – каторжный труд с легкостью лечил все. Бывший лейтенант много чему научился – вязать морские узлы, рифить паруса, птицей взмывая на казавшуюся такой высоченной мачту – работы хватало всем не только в шторм, но и в сильный ветер, который – даже попутный – вовсе не вызвал радости у опытных моряков «Святой Эулалии», – скорость судна все равно не увеличить – все паруса не поставишь – ветер сорвет либо сломает мачту. Самое хорошее – это средненький или даже слабый ветер, и не совсем попутный, а чуть сбоку – чтоб паруса друг друга не перекрывали. Такой, какой задул в пятницу, дня через три после шторма.

Судно подняло все паруса, на мачтах радостно затрепетали красножелтые полосатые вымпелы Каталонии, а на кормовом флагштоке гордо реял белый английский флаг с крестом Святого Георгия. В прозрачноголубом безоблачном небе ярко сияло солнышко, ласковые изумрудные волны несли бригантину к ее цели – в городок Чарльстон, до которого – все в это верили – не так и много уже оставалось. Так бы вот плыть и плыть… Впрочем, капитан Пинеда вовсе не собирался давать отдых команде, а особенно – ссыльным: те драили палубу по нескольку раз в день. Все правильно – у хорошего командира солдаты никогда бездельем не маются.

С одной стороны, бывшие узники уставали, конечно, но с другой – никого не мутило от качки, как, к примеру, тех же переселенцев – ох, как бедняги страдали! Что уж говорить о живом товаре – черных невольниках, в страшной тесноте томившихся в душном трюме. Там уже умерло четверо – по приказу «сэра Якоба» Андрей «Висельник» Громов лично выбросил тела за борт с помощью Головешки Сильвио и Мартина Пташки. На последнего, кстати, и капитан, и его полууголовная команда уже не поглядывали с вожделением – поначалу не до того было: пьянки да потом шторм, а ныне… ныне на корабле хватало и женщин – негритянки, переселенцы…

Поначалу пользовали невольниц, выбирали к вечеру посимпатичнее, тащили в каюту капитана и шкипера, затем наступала очередь остальных. Естественно, сексуальный голод удовлетворяла только команда – о ссыльных речь не шла, да им и не до того было – ухайдакивались за день так, что к вечеру валились на палубу без задних ног.

По распоряжению капитана ссыльные ночевали у правого борта, переселенцы – у левого. Ночи стояли теплые, так что спать на свежем воздухе предпочитали и многие матросы. Бульдогоподобный боцман Гильермо даже снабдил переселенцев теплыми шерстяными одеялами – подстилать под себя на палубу – не за просто так, конечно, содрал – выжига! – по шесть песо! Ссыльным, кстати, тоже одеяла выдали – только самые прохудившиеся, дырявые, да бедолаги были рады и этому, все не на голых досках спать.

Иногда выдавались и свободные вечера, вполне подходящие для общения… впрочем, никто из бывших узников в подробностях о себе не рассказывал, даже неудержимый на язык Сильвио Головешка – тот больше предпочитал говорить «про баб», и даже както ночью пытался пробраться на левый борт, подкатить к какойнибудь женщине – да был пойман бдительным вахтенным и едва не выброшен за борт, хорошо, капитан находился в относительно недурном расположении духа – несостоявшийся прелюбодей отделался лишь парой пинков и зуботычин. Повезло, могли ведь дать и плетей… или выбросить за борт – запросто.

– Эх, – переживал Головешка. – Такие там девки есть, ах! Особенно одна – кучерявенькая. Аньеза, я слышал, так ее зовут, кажется.

– Аньеза? Да ведь ей лет тринадцать, не больше, – Громов укоризненно покачал головой и стал смотреть в море.

– Так я и говорю! – Сильвио хлопнул себя по ляжкам. – В самом соку девочка! Ах, ктото ее здесь опробует, клянусь всеми святыми… И этот ктото, увы, явно буду не я. И не ты, Пташка! Сказать вам – кто?

– Не думаю, чтоб они вот так вот навалились на поселенцев, – покачал головой белобрысый Рамон. – Это мы почти каторжники, а за поселенцев могут и спросить.

Головешка неожиданно расхохотался:

– Ой, не смеши, Рамон! Спросят за них, как же. За этуто нищету? Подождииите, сейчас наши черти наедятся негритяночками… И захотят девочек посветлее! Непременно захотят, попомните мои слова. Ну что ты так смотришь, Пташка?