— Извини, — сказала Симона.

— Я оговорился, — сказал Эрамбль. — Я хотел сказать, моя нога, разумеется. Но неважно! Я никогда не соглашусь, чтобы эта особа делала вид, будто ей принадлежит частица меня. Куда мы катимся?

Я обменялся со священником удрученными взглядами. Симона Галлар натянула юбку на колени и угрюмо сжалась в углу сиденья. Мы молчали до самого кладбища. Погребение прошло быстро. Я в последний раз пожалел Жюможа. Присутствующие, конечно же, думали только о Миртиле, а я задавался вопросом, не начали ли они ощущать изъяна в своем теле. Режина, отступив на несколько шагов, остановилась у обочины. Гобри подал пример — он пожал ей руку и пробормотал свои соболезнования.

Остальные последовали его примеру. Мы оказались у выхода.

— Вас куда–нибудь подвезти? — предложил мне Эрамбль.

— Нет, благодарю. Я провожу мадемуазель Мансель.

Он не настаивал, и мы расстались. Я пошел вверх по аллее в поисках Режины. Она вернулась к могиле, где работники похоронного бюро заканчивали раскладывать цветы и венки. Венков всего два. На одном была надпись: «Нашему другу от содружества». На другом — «Вечные сожаления».

Режина проследила за моим взглядом и без труда отгадала мою мысль.

— Да, — сказала она, — вечные. На кладбище не принято лгать.

Она умела найти такие формулировки, которые внезапно заставляли вас умолкнуть. Я потихоньку увел ее с кладбища.

— Я хочу вернуться в клинику, — продолжила она. — Прошу вас, господин Гаррик. Я хочу увидеть того, кто получил голову… Как же его зовут?

— Нерис. Альбер Нерис.

— Да… мне нужно его увидеть. Это поможет мне перенести горе… Я стану думать, что мне что–то остается.

— Не знаю, согласится ли профессор. Сегодня утром Нерис чувствовал себя неважно.

— Ну пожалуйста, мсье Гаррик.

Я не умел противиться Режине и, подозвав такси, помог ей сесть в машину.

— Они на меня в обиде, правда? О–о, я это почувствовала кожей. Чем это я им насолила? Ведь я у них ничего не украла!

Я взял ее руку и по–дружески сжал.

— Вы несправедливы, — возразил я. — Никто ни у кого ничего не крал. Так пожелал Миртиль — никогда не забывайте этого.

— Наверное, его накачали наркотиками и заставили подписать черт знает какую бумагу… Рене слишком гордился своим телом… Он был красив. Если бы вы только знали, до чего он был хорош собою!

Режина разрыдалась. Я твердил, что Миртиль действовал не по принуждению — ведь она читала его заявление, — и нечего к этому возвращаться, но тщетно. Режина ничего не желала слушать. Когда мы подъезжали к клинике, она попудрилась, чтобы выглядеть как ни в чем не бывало.

— Держитесь в рамках, — порекомендовал я ей. — Если вы не будете владеть собой, Марек больше никогда не позволит вам переступить порог своей клиники.

Профессор находился у себя в кабинете. Он недоверчиво осмотрел Режину.

— Нерис спит, — сказал он. — Мигрени подрывают его силы. Право же, сам не понимаю… Видите, сейчас я как раз записываю свои наблюдения. Вполне возможно, мы действовали слишком поспешно… Поэтому я переделал ему гипсовую повязку… Если вы обещаете не разговаривать, бросить на него взгляд убегал…

— Беглый, — пояснил я Режине.

— Да, вот именно… Тогда я даю вам три минуты…

Он позвонил. Санитар провел нас в палату. Я был растроган, наблюдая волнение Режины, которую мне приходилось поддерживать… Я подтолкнул ее к кровати.

— Боже мой! — пролепетала она.

Лежа с закрытыми глазами и вытянув руки вдоль тела, с компрессами на лбу, Нерис казался мертвым. Ногти Режины вонзились в мое запястье.

— Он отпустил бороду, — шептал я.

— И все–таки я его узнаю… это действительно он… Рене.

— Тсс!

Санитар уже решительно выставлял нас за дверь. Я подумал, что Режина сейчас упадет в обморок, и подвел ее к открытому окну.

— Сюда, сюда… моя маленькая… Да успокойтесь же.

— Это Рене, — сказала она. — В конце концов, вы отдаете себе отчет в том, что это Рене?

— Да нет же… Это его голова, согласен. Только теперь в ней живет Нерис. Знаю… Вначале я реагировал, как и вы. И не хотел признать этот факт. Тем не менее сомнений нет. Впрочем, когда ему станет лучше, вы будете вынуждены смириться с очевидностью. Он увидит в вас незнакомку, будет разговаривать с вами как с чужой. Вам будет трудно это перенести.

— Ужасно!

— Скажем — поразительно. По зрелом размышлении, даю вам слово, с этим свыкаешься.

Однако Режина была слишком потрясена, чтобы задумываться.

— Не хотите ли поехать ко мне и передохнуть? — спросил я. — У нас будет вдоволь времени поговорить. Я постараюсь вам лучше объяснить…

Она приняла мое приглашение, и такси подвезло нас ко мне домой. Я рассказал Режине обо всех опытах, какими занимается Марек, и повторил ей все, что говорил Нерис. Я отчетливо видел, что она и верила мне, и все же в чем–то сомневалась. Я усадил ее в гостиной и угостил виски, в котором она, похоже, сильно нуждалась. И перечитал ей свои записи.

— Как же вы себя утруждаете! — заметила она. — Какой вы милый!

— Да нет, Режина. Дело не в этом… я стараюсь объяснить вам…

Я терял понапрасну время. Философские рассуждения были для нее тайной за семью печатями.

— Спросите священника, — настаивал я. — Он следит за этим экспериментом с интересом, о котором нетрудно догадаться.

— Значит, Рене умер!… — сказала она упавшим голосом, и я подумал, что все начнется сначала. Но, взяв себя в руки, она продолжала: — Ну и что же остается в этой ситуации мне? Навязываться я не намерена. Когда, по–вашему, мне позволят снова увидеть Рене?.. Я хочу сказать, Нериса. Другие интересуют меня меньше. Эрамбль — урод. Галлар — вздорная баба.

— Они собираются пожениться. Режина отвела глаза.

— Мне придется смириться и с этим. У Рене болел шрам к перемене погоды. И тогда я ему массировала ногу. В конце концов…

— Есть еще Гобри, — напомнил я. — Я очень хотел бы, чтобы вы не упустили его из виду.

— Гобри? А вы не знаете, что с ним произошло?.. Ах, правда! Со всеми этими событиями я совсем потеряла голову. Ему устраивают персональную выставку. Да, нечто весьма торжественное. Он показал свои полотна — то, что он называет своей новой манерой, — директору одной галереи, и тот сразу загорелся.

— Да неужели? Вам надо было меня предупредить!

— Он совершенно чокнулся. Бедный Оливье! Раньше он пил с горя. Теперь пьет от радости. Он себя не узнает. К тому же он уже получил кучу денег.

— Но когда же все это произошло?

— Два–три дня назад. Я застала его в мастерской за тем, что он танцевал сам с собой. Он показал мне левую руку и сказал: «Эта лапа — целое состояние». То была рука Рене!

Ее глаза наполнились слезами, но она продолжала:

— Он взял кисть и изобразил ею что–то наподобие разноцветных кривых. Они были без начала и конца, но, в общем, не лишены приятности. Он мне сказал: «Знаешь, как я это назову?.. «Галактика“. Название их волнует ужасно. Парень считает, что я рисую гиперкосмос. Этим я обязан твоему Миртилю…» Ну, пришлось влепить ему пощечину.

— Да что вы говорите?!

— Он выставил меня за дверь. И все. Больше я не хочу иметь с ним никаких дел.

— Режина, — сказал я, — и не думайте. Наоборот, за ним нужен глаз да глаз. Это катастрофа!

Так оно и было. Мне пришлось в этом убедиться уже несколько дней спустя.

Я хотел внести ясность. У меня в ушах еще звучали слова Режины, и то, что она мне сообщила, было просто невероятно. Галерея Массара — одна из самых важных на левом берегу Сены. Я никогда не был ни знатоком, ни даже просвещенным любителем живописи, но, в конце концов, я и не полный профан, и внезапный успех Гобри показался мне странным. Возможно, Режина преувеличила.

Меня с большой предупредительностью принял мужчина и, проведя через залы, где преобладало нефигуративное искусство, привел в кабинет, обставленный в американском стиле.

— Гобри? — переспросил он. — А с вами можно говорить откровенно?